По следам Гоголя

Москва встретила Гоголя как сына. Всюду ему были рады, всюду его появление вызывало восторг. «Вы привезли с собою в подарок русской литературе беглеца Пасичника, — писал Н. Калайдович Погодину. — Теперь только разговоров, что о Гоголе... Только и слышим, что цитаты из «Вечеров на хуторе», из «Миргорода», из Арабесков... Петербург жалеет, что потерял одного из достойнейших литераторов».

Но Петербург более не влек Гоголя. В Петербурге не было Пушкина. В Петербурге был убит Пушкин.

В доме Погодина он чувствовал себя спокойно. «До обеда он никогда не сходил вниз, в общие комнаты, — вспоминает сын Погодина, — обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частию весел и шутлив... После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не входил, а в семь вечера он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где: дом был очень велик...» Три комнаты в нижнем этаже занимал кабинет Погодина, куда собирались по вечерам литераторы, профессора университета. В доме помещалось и знаменитое погодинское собрание портретов, рукописей, личных вещей знаменитых русских людей. Здесь были старопечатные книги, древние грамоты, автографы Кантемира, Ломоносова, Державина, Суворова. Гоголь любил порыться в этих бумагах, пощупать их руками, что называется, на цвет и на вкус — всякая подлинность в отношении минувшего была для него дорога.

В своей поэме он называл себя «историком предлагаемых событий». Он был историком — историком современной России, в чертах которой угадывались вместе с тем и родимые пятна времен отшедших. «Мертвые души» слишком бы сузились, если б в них присутствовала одна современность, необходимо было раздвинуть их фон, ввести в ткань историческую перспективу, дух этой исторической перспективы. Тема 1812 года, которая начинала звучать в первой части поэмы, протягивала нить и в более далекие времена, может быть, в любимые Гоголем годы русского средневековья — то есть в XVI и XVII века, когда решалась судьба Московского государства.

4

Одним из первых, кого посетил Гоголь в этот приезд в Москву, были Аксаковы. Как пишет С. Т. Аксаков, здесь не узнали Гоголя. В 1835 году, в свой последний приезд в Москву, он был еще совсем молодой человек, отчасти смахивающий на своего персонажа — Ивана Александровича Хлестакова. Было в его манерах что-то преувеличенно-столичное, что бросалось в глаза придирчивым к петербургским жителям москвичам. Было в его походке, жестах, манере обращаться к окружающим что-то легкое, подпрыгивающее; теперь это был другой человек. «Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам. Красивые усы, эспаньолка довершали перемену: все черты лица получили совсем другое значение; особенно в глазах, когда он говорил, выражались доброта, веселость и любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то тотчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то высокому. Сюртук вроде пальто заменил фрак, который Гоголь надевал только в совершенной крайности».

Годы, проведенные в Риме, не прошли даром. Гоголь окреп физически, в душе его поселилось спокойствие, удовлетворяющая дух работа привела все силы в равновесие. Это был Гоголь лучшей поры своей жизни, Гоголь, еще не познавший бурь грядущих кризисов. Гоголь цветущий, Гоголь полдневный.

У Аксаковых (которые тогда жили в большом деревянном доме на Смоленском рынке) Гоголь читал «Тяжбу». Чтение это описано И. И. Панаевым: «Гоголь нехотя подошел к большому овальному столу перед диваном, сел на диван, бросил беглый взгляд на всех, опять начал уверять, что он не знает, что прочесть, что у него нет ничего обделанного и оконченного... и вдруг икнул раз, другой, третий... Дамы переглянулись между собою, мы не смели обнаружить при этом никакого движения и только смотрели на него в тупом недоумении.

— Что это у меня? точно отрыжка? — сказал Гоголь и остановился.

Хозяин и хозяйка дома даже несколько смутились... Им, вероятно, пришло в голову, что обед их не понравился Гоголю...

Гоголь продолжал:

— Вчерашний обед засел в горле, эти грибки да ботвиньи! Ешь, ешь, просто черт знает, чего не ешь...

И заикал снова, вынув рукопись из заднего кармана и кладя ее перед собою...

— Прочитать еще «Северную пчелу», что там такое?..— говорил он, уже следя глазами свою рукопись.

Тут только мы догадались, что эта икота и эти слова были началом чтения драматического отрывка, напечатанного впоследствии под именем «Тяжба». Лица всех озарились смехом... Щепкин заморгал глазами, полными слез...

...Восторг был всеобщий: он подействовал на автора.

— Теперь я вам прочту, — сказал он, — первую главу моих «Мертвых душ», хотя она еще не обделана.

...Все были потрясены и удивлены. Гоголь открывал для своих слушателей тот мир, который всем нам так знаком и близок, но который до него никто не умел воспроизвести с такою беспощадною наблюдательностью...