По следам любви

— А как бы она, спрашивается, могла скрыть? — по-прежнему не глядя на Сашу, спросил Ваня Козодоев. — Мы бы все равно узнали. Только вот секретарь комитета на «Металлисте» ушами хлопает…

Это был большущий камень в Володькин огород, и он готов был тоже что-то кинуть Ване, но Лучина остановил его движением бровей.

— Насчет Мишукова потом поговорим. Сейчас речь о Покровской. Можем ли мы, учитывая изложенные в ее заявлении обстоятельства, утвердить решение первичной организации? Высказывайтесь, товарищи.

— Я считаю… — решительно начал Ваня, и Володька уже уловил в его голосе Сашин приговор.

— Может, мы тогда пойдем? — поспешно спросил он. — А вы уж тут решайте…

Лучина не успел ответить: без стука открылась дверь, и вошел человек, которого Володька никогда не видел в глаза, но которого Саша, судя по изобразившемуся на ее лице ужасу, знала. Это был еще сравнительно молодой, но каменно-грузный человек в бурой шинели без петлиц. Полы ее он распахнул, и виднелись синие диагоналевые галифе, уходящие в высокие начищенные сапоги. Левый бок гимнастерки весь был унизан всяческими значками: ворошиловский стрелок, ГТО, мопровский… На курчавой темной голове чуть набекрень сидела армейская фуражка без звездочки; в руке он держал кожаную полевую сумку; узкий ее ремешок был намотан на красный с мороза, могучий кулак.

— Разрешите взойти? — спросил он бодрым, певучим баритоном.

Саша вскочила, чтобы бежать, и Володька, ничего еще не понимая, все же успел поймать ее за черный ватный рукав. Тот, в синих галифе, подошел к столу и положил перед Лучиной листок бумаги, исписанный крупным, нажимистым почерком. Пока Лучина пробегал этот листок глазами, неожиданный посетитель прошел вперед, без приглашения сел на диван, по-хозяйски расставив ноги о начищенных сапогах, и положил возле себя фуражку и полевую сумку.

— Товарищ пришел, чтобы дать отвод, — сказал Лучина. — Я сейчас зачитаю.

Саша в трепете смотрела на секретаря. Он, резкобровый и дальнозоркий, отведя от себя листок, читал, подчеркивая голосом отсутствие знаков препинания:

— «Возражаю о приеме в ряды комсомола гражданки Покровской Александры как недостойной по причине биографии. Отец настоящий момент находится в заключении и состоят в переписке что несовместимо с советской девушкой…»

— «Которые крестьяне сидят с огнем…» — вдруг тихо сказал один из членов бюро, черненький Яша Липкин, студент пединститута.

— Ты что это мелешь?.. — тревожно спросил Ваня Козодоев и, недоумевая, посмотрел на окружающих.

Лучина поджал губы и усмехнулся. Дочитав все до конца, положил листок на стол.

— Дадим слово товарищу Гребенюку.

Гребенюк поднялся, камнеподобный, но красивый, бодрый. Слегка передернул шеей в тугом воротничке гимнастерки. Расстегнул свою полевую сумку, заглянул туда, будто собирался извлечь какой-то важный — документ, но снова застегнул ее и отложил.

— Так что тут много-то рассуждать?.. Я так считаю, в нашей стране добрых девчат и хлопцев пруд пруди. Зачем нам всякого, я извиняюсь, первого попавшего вовлекать в строительство социализма?

— В строительстве социализма участвует не только союзная молодежь, — спокойно прервал его Лучина. — Это — право каждого советского гражданина.

— А что ж я, не знаю?.. — уверенно сказал Гребенюк. — Пущай строят, но доверия им быть не должно. Такие нам могут и ножик в спину…

— Вы что ж, имеете в виду Покровскую? — спросил Лучина.

— А вполне возможно. Поскольку яблоко может от яблони далеко не покатиться. Надо быть начеку. Партия как нас учит?..

Лучина дал Гребенюку выговориться. Все слушали напряженно, и Гребенюк, отговорив, сел с сознанием, что произвел впечатление. Знаком он попросил стакан воды, как положено докладчику, выступавшему со сложным и важным докладом.

Володька Мишуков сидел какой-то оглушенный. Ему казалось, что челюсти у него свела судорога, и он беспомощно поглядел на Сашу. Она молчала. И вдруг по белым ее щекам одна за другой заспешили горошины слез. Она притиснула к вискам тонкие пальцы, как при сильной головной боли, и нагнулась к коленям, обтянутым старой клетчатой юбчонкой. Русая коса ее упала и коснулась пола.

И вдруг Лучина улыбнулся. Улыбнулся только глазами, прикусив нижнюю и без того узкую губу. Улыбка эта была неожиданной, необычной, как гром зимою или светлая ночь в сентябре. Кому-то она даже могла показаться слегка иронической, но Володька решил, что в этой улыбке Сашино спасение.

В бюро были две девушки с прядильной фабрики. Одна из них, повинуясь жесту Лучины, вскочила, обошла стол и налила Саше воды.

— Не плачь, — шепнула она. — Сейчас все разберем.

Тут и Володька опомнился окончательно и сказал жалобно-протестующе:

— Ребята, ну что же он зря треплется?.. Какой она может ножик в спину?.. Смехота прямо! И разве она за отца отвечает?

— Мишуков, сядь и закройся, — одернул его Ваня Козодоев. — Никто тебе слова не давал.

Володькино замечание опять подняло Гребенюка с места.

— А ты что ж думаешь, не отвечает? Вот если бы она сознательно оценивала, она бы обязана от такого отца вчистую отступиться. А она, понимаешь, письма пишет, гроши посылает.