По страницам «Войны и мира». Заметки о романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

Но вот что удивительно: жестокий, суровый Долохов «поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте». Мы же знаем Долохова – ему ничего не стоило так оборвать мальчишку, что Петя бы сутки корчился от стыда… Почему же Долохов простил мальчику его чувствительность и, может быть, даже сам поддался ей?

Вероятно, потому, что во время их отчаянной поездки Петя, замирая от страха, ни разу этого страха не выдал. Мы ведь помним его брата в первых сражениях – Николай не мог превозмочь себя. А Петя может. Долохов очень неосмотрительно взял с собой в разведку необстрелянного мальчика – мальчик не подкачал, и это понравилось Долохову.

В ночь перед сражением Петя в полусне слышит музыку и командует ею, и чудится ему, что он создаёт звуки… «Валяй, моя музыка! Ну!..» – думал Петя, и звуки слушались его, и он был счастлив. Огромный, никому и даже самому Пете ещё неизвестный мир жил в нём, – мир, полный красоты и добра.

Не готов Петя к войне и её жестокости, не понимает он войны. Когда Денисов сказал о Тихоне Щербатом: «Это наш пластун.

Я его посылал языка взять» (Курсив мой. – Н. Д.), – Петя «решительно не понял ни одного слова», хотя и не показал этого. Он чувствует неловкость при мысли о том, что Тихон только что убил человека, и при споре Долохова с Денисовым о пленных: Денисов посылает их в город, Долохов расстреливает – Петя инстинктивно старается не понять этого.

Слушая и наблюдая вместе с Петей, мы видим беспощадность войны, которой он не хочет замечать, потому что играет: то приготавливается к тому, «как он, как следует большому офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым»; то страстно просится «в самую… в главную…», умоляет: «Мне дайте команду совсем, чтобы я командовал… ну что вам стоит?»

Это «ну что вам стоит?» – детское представление о том, что взрослые всё могут, – ранит больнее всего, когда читаешь о Пете.

С этим детским представлением он пришёл на войну, выстрелил два раза из своего пистолета, накупил у маркитанта изюма и кремней, наточил саблю… Но он выдержал поездку с Долоховым в лагерь французов, потому что играл в свою игру изо всех сил.

На рассвете, когда невыспавшийся Петя снова бросается к Денисову с мольбой: «Вы мне поручите что-нибудь? Пожалуйста… ради бога…» – Денисов делается суров с ним. «Об одном тебя пг’ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться».

Самое трагическое – контраст между волшебным миром, в котором ещё ночью чувствовал себя Петя, и правдой войны, в которой живут все остальные.

Казалось бы, Толстой покажет это сражение глазами Пети, как он всегда делает. Но видим мы на этот раз глазами самого Толстого – перед нами жестокий быт войны: Денисов ехал молча, стало светать, лошади скользили, туман скрывал отдалённые предметы, один француз «упал в грязь под ногами Петиной лошади…»

Петя не видит всего этого, не слушает Денисова, кричащего на него, – он живёт в своём выдуманном сказочном мире.

«– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперёд по улице…»

Услышав крик Долохова: «В объезд! Пехоту подождать!» – Петя не слушается и Долохова.

«– Подождать?.. Ураааа!..» – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым».

Тогда-то и столкнулись два мира: войны и игры в вой ну. «Послышался залп, провизжали пустые и во что-то шлёпнувшие пули». С чудовищной простотой мир войны обрушился на Петю: «во что-то шлёпнувшие» – это в него.

Как когда-то под Аустерлицем князь Андрей почувствовал, словно его ударили палкой по голове, – так и теперь всё произошло ужасающе просто: казаки увидели, что Петя «тяжело упал на мокрую землю», и «быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась». Денисов увидел «ещё издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети», и всё-таки не поверил, всё-таки вскрикнул: «Убит?!»

Сколько убитых видел Денисов! Но, может быть, только над телом этого мальчика он окончательно понял, что с каждым убитым уходит целый мир – и уходит безвозвратно. Навсегда.

6. Главнокомандующий Кутузов

Он проходит через всю книгу, почти не изменяясь внешне: старый человек с седой головой «на огромном толщиной теле», с чисто промытыми складками шрама там, «где измаильская пуля пронизала ему голову». Он «медленно и вяло» идёт перед полками на смотре в Браунау; дремлет на военном совете перед Аустерлицем и тяжело опускается на колени перед иконой накануне Бородина. Он почти не меняется и внутренне на протяжении всего романа: в начале войны 1805 года перед нами тот же спокойный, мудрый, всепонимающий Кутузов, что и в конце Отечественной войны 1812 года.