По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Написанный до войны «Рассказ старого еврея» положил начало еврейской теме в поэзии Слуцкого.

К довоенному времени относится еще одно стихотворение, касающееся евреев, но написанное в совершенно другой тональности: «Конец. (Абрам Шапиро)». Это тоже рассказ о старом еврее, но, в отличие от берлинского безымянного еврея, Шапиро покидает этот мир не под ударами немецких штурмовиков, а в своей постели, в окружении близких. Но его смерть не вызывает у молодого автора ни скорби, ни сожаления. Старик с «привычной жадностью» цепляется за жизнь и даже на смертном одре «…хрипит потомкам: “Покупайте вещи — все остальное прах и ерунда!”». Свое неприятие Шейлока времен недостроенного социализма автор выразил через отношение сыновей к умирающему отцу:

А сыновья устали от Шапиры —Им время возвращаться на квартиры!Они сюда собрались для почета,Но сроки вышли. Можно прекратить.Им двести лет за все его обсчетыОбсчитанным платить — не заплатить!

Это свое «багрицкое», антинэпманское стихотворение Борис Слуцкий никогда не публиковал. Его напечатал Юрий Болдырев в первом томе трехтомника — возможно, для того, чтобы показать, какой путь проделал Борис Слуцкий от «харьковского робеспьериста», не желающего понимать правоту человека, настрадавшегося от бедности и потому требующего от сыновей обогащения, до «гнилого либерала», устало спрашивающего в одном из своих стихотворений: «Скажите, кто такие мещане? За что на них писатели злы?» Этот путь Борис Слуцкий с его мужеством, умом и совестью проделал бы все равно, но война, Холокост, послевоенная антисемитская политика ускорили его понимание других — не поэтов, не революционеров. Но чего нельзя отнять от запальчивого и несправедливого стихотворения про Абрама Шапиро, так это его предельной поэтической и человеческой честности, которая становится трагедией, когда ничем нельзя оправдать свое отторжение от неприятных тебе людей вроде этого нэпмана. Его тоже убьют просто за то, что он — еврей. А это меняет дело и интонацию. После Холокоста все взывает к цельности: крови и души, крови и сознания.

Катастрофа европейского еврейства, гибель миллионов евреев оккупированных областей России, сам «механизм» уничтожения людей только за то, что они евреи, изменили отношение Слуцкого к еврейской теме. Когда осуществляется поголовное уничтожение народа, бессмысленно и кощунственно выделять таких, как Шапиро. Перед смертью все оказались равны. Холокост вызвал стихи такого накала, такой страсти и сострадания, протеста и возмущения, будто Слуцкий воспринял события как крах мира и гибель цивилизации.

Планета! Хорошая или плохая,Не знаю. Ее не хвалю и не хаю.Я знаю не много. Я знаю одно:Планета сгорела до пепла давно.

Вместе с тем эти события воскресили в памяти поэта детали национального быта, — он не придавал им значения, но они оказались дороги, когда начали исчезать при столь трагических обстоятельствах.

Он вылетел в трубы освенцимских топок,мир скатерти белой в субботу и стопок.Он — черный. Он — жирный.

Он — сладостный дым.А я его помню в обновах, в шелках,шуршащих, хрустящих, шумящих, как буря,и в будни, когда он сидел в дураках,стянув пояса или брови нахмуря.Селедочка — слава и гордость стола,селедочка в Лету давно уплыла.

В стихотворении «…Теперь Освенцим часто снится мне…» поэт видит себя среди идущих на заклание: «…я взял удобный, легкий чемоданчик. // Я шел с толпою налегке, как дачник…»

Иду как все: спеша и не спеша,

и не стучит застынувшее сердце.Давным-давно замерзшая душана том шоссе не может отогреться.Нехитрая промышленность дымитнавстречу нампоганым сладким дымом,и медленным полетомлебединымостатки душ поганый дым томит.

Поэт переживал Холокост и как трагедию вселенскую, и как трагедию личную. В этих печах сгорели и его близкие.

Участвовавший во взятии родного Харькова Слуцкий не нашел оставшихся в городе родных:

Я не нашел ни тети и ни дяди,Не повидал двоюродных сестер,Но помню,твердо помнюдо сих пор,Как их соседи,в землю глядя,Мне тихо говорили: «Сожжены…»