По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Я говорил от имени России,Ее уполномочен правотой,Чтоб излагать с достойной прямотойЕе приказов формулы простые.Я был политработником. Три года:Сорок второй и два еще потом.Политработа — трудная работа.Работали ее таким путем:Стою перед шеренгами неплотными,Рассеянными час назадв бою,Перед голодными,

перед холодными.Голодный и холодный.Так!Стою.Им хлеб не выдан,им патрон не додано,Который день поспать им не дают,И я напоминаю им про Родину.Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Комиссарский опыт был важнейшим в поэзии и судьбе Бориса Слуцкого. Не только он называл себя комиссаром, но и другие. Употребим научный термин: его самоидентификация стала его идентификацией. Эпиграмма Наума Коржавина куда как показательна и типична:

Он комиссаром был рожден.Но век иной, иные нормы.И комиссарит он в стихах

Над содержанием и формой[86].

Иное дело, насколько он был комиссаром, а насколько хотел им быть или, по крайней мере, казаться. Лучше всего эту ситуацию понял Иосиф Бродский, чрезвычайно внимательно относившийся к поэту, после стихов которого начал сам рифмовать всерьез и надолго. «Борис Слуцкий, — говорил он Соломону Волкову, — которого я всегда считал лучше всех остальных, — какое количество печальных глупостей он натворил, вписываясь в свой образ мужественного политработника»[87]. Подмечено точно: Борис Слуцкий создавал свой образ, образ того, от имени кого он писал свои стихи.

Образ этот был трагическим и не таким простым, как это можно понять по первому процитированному стихотворению. Борис Слуцкий — тот, каким он появился перед читателем, сформировавшийся поэт, не знавший откровенного, видимого читателем периода становления, — обладал одной удивительной особенностью. Он был амбивалентен.

Поэт, сформулировавший «мыслить лучше всего в тупике…», не мог так уж сильно радоваться тому обстоятельству, что «им хлеб не выдан, им патрон не додано», так что остается только одно — выпустить перед ними комиссара, чтобы он им напомнил про Родину. У такого поэта волей-неволей появится картина, корректирующая пафос: не сводящая его на нет, но именно что — корректирующая:

Словно именно я был такая-то мать,всех всегда посылали ко мне.Я обязан был все до конца пониматьв этой сложной и длинной войне.То я письма писал,то я души спасал,то трофеи считал,то газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не зналв октябре сорок первого года,что войну всю по правилам я проиграли стоит пораженье у входа.Я не знал,и я верил: победа придет,и хоть шел я назад,но кричал я: «Вперед!»Не умел воевать, но умел я вставать,Отрывать гимнастерку от глиныИ солдат за собой подниматьРади родины и дисциплины.Хоть ругали меня,

Но бросались за мной.Это былоМоей персональной войной.Так от Польши до Волги дорогой огняЯ прошел. И от Волги до Польши.И я верил, что Сталин похож на меня,Только лучше, умнее и больше.Комиссаром тогда меня звали,ПопомНе тогда меня звали, а звали потом.

«Военно-неграмотность» комиссара этого стихотворения вносит известный корректив в его же «уполномоченность от имени России». Следовательский опыт Бориса Слуцкого был «особенный и скверный», но опыт комиссарства был опыт трагический.

1943 год принес новое изменение в служебном положении Слуцкого.