По ту сторону

«Пишет вам товарищ Владимира Бажанова. Помню, как он не уходил, а просто рвался на фронт. Первый раз удача обошла его, он не доехал до фронта, зато второй раз удалось. Он уехал и пропал. Долго о нем ничего не знали, а потом прошел слух о его смерти. Жаль было друга, но что делать — война. 1941 год — тяжелый, враг рвался к Москве…

А потом я встретил Володю. Шел я на работу, гляжу — идет мальчуган в серой солдатской шинели, хромает на одну ногу и опирается ни палку. Я узнал Володю.

О дальнейшем пусть вам расскажет сам Володя. Он работает на Балашихинском литейно-механическом заводе слесарем-обрубщиком. Живет в Балашихе, на 2-й Советской улице, дом 4. Евгений Лисицын».

И пошли письма из Балашихи: от соседей, от друзей, от товарищей Владимира Алексеевича Бажанова по работе. И все указывали один адрес: Балашиха, 2-я Советская, 4.

Побег

Дом по 2-й Советской, 4 — огромный, казарменного типа. Строили его англичане, владельцы хлопкопрядильной фабрики. Длинный, через все здание, коридор всегда был наполнен детским гвалтом. Тут завязывались первые знакомства, происходили веселые игры и шумные драки. Заводилами игр и драк было неразлучное трио: Володя Бажанов, Женя Лисицын и Женя Маркин. Их и побаивались и уважали: Володю уважали за то, что он умел хорошо рисовать и сочинял стихи; Женю Лисицына за то, что он стал помогать старшей сестре воспитывать младших братишек, когда умерли его отец и мать. Уж как он там их воспитывал, неизвестно, но ребятишки были сыты, одеты и умыты. Пришлось Жене пойти работать, хотя не было в ту пору ему и четырнадцати.

Но они все как-то сразу повзрослели, когда началась война. Отец Володи ушел в армию, старший брат Николай работал на заводе, дома почти не бывал. Мать сутками дежурила в госпитале, и Володя хозяйничал в доме один.

В коридоре по-прежнему стоял гвалт, но теперь там играли не в Чапаева и Анку-пулеметчицу, а в наших и фашистов. И драки возникали лишь потому, что никто не хотел быть фашистом.

Но и эти игры перестали увлекать Володю. Гораздо интереснее было, удрав с уроков, пойти в кино посмотреть фронтовую кинохронику, а еще интереснее — побежать на железнодорожную станцию смотреть, как уходят на фронт воинские эшелоны. Чаще всего на станцию они бегали с Феликсом Охлопковым. Они с завистью смотрели на проходящие мимо теплушки и неподвижно стоявших на платформе с пушками часовых, будто навеки застывших в обнимку с винтовкой.

А потом эшелоны перестали уходить: враг настолько близко подошел к столице, что бойцы отправлялись на фронт пешком. Они шли молча, слышен был только хруст сапог, да изредка позвякивали котелки и маленькие саперные лопаты в брезентовых чехлах. Потом в строю шли даже без котелков и лопат и уже не красноармейцы, а штатские, кто в чем — кто в ватнике, кто в дохе, — то совсем молоденькие, лет по шестнадцати, ребята, то совсем пожилые люди с седыми волосами и дряблыми темными, как прошлогодняя картошка, лицами. Их называли странным, будто взятым из сказок, словом «ополченцы».

Укрепленный на фанерном щите красноармеец в буденовке, тыча пальцем в улицу, все более грозно спрашивал с плаката: «Ты записался добровольцем?» А с другого такого же щита усталая женщина в темном платье сурово спрашивала: «Чем ты помог фронту?»

И Володя с Феликсом решили, что фронт без их помощи не обойдется. Феликс снял со стены отцовскую двустволку, и они отправились с Володей на войну. Им было по двенадцать лет, и они понимали, что двустволка не очень-то грозное оружие. Но все-таки это оружие. А в старом, порыжевшем от времени кожаном патронташе — девять медных патронов шестнадцатого калибра…

Наверное, двустволка их и подвела: о чем же еще мог подумать милиционер в Раменском, увидев двух пацанов с ружьем?

Он деловито осмотрел двустволку, похвалил:

— Хорошее ружье, «тулка». А патроны-то небось дробью заряжены?

Они не знали, чем заряжены патроны. Милиционер ковырнул ногтем картонный пыж.

— Так и есть. Эта дробь только на птицу, ей и зайца не убьешь. А вы, поди, фашиста хотите ей прикончить?

— Ага, — проговорился Феликс, хотя Володя и успел ткнуть его локтем в бок, предупреждая, чтобы тот не проговорился.

Потом они долго сидели в маленькой грязной комнатке, милиционер куда-то звонил и звонил и никак не мог дозвониться. Наконец бросил трубку, почесал затылок, вздохнул и сказал:

— Ну ладно, поехали.

А потом, уже дома, мать сняла с гвоздя отцовский ремень…