По ту сторону фронта

— Через полчасика. Я тут устрою…

— Ладно… А пока позовите-ка мне Терпливого.

Певец пришел. Ничто в нем не напоминало артиста в обычном понимании этого слова. Партизан как партизан. Имел он какое-то сходство с Острым или, может быть, мне это показалось. Оба они светловолосые, среднего роста, но Терпливый — плотнее, как будто крепче, и гораздо проще Острого. Действительно-детское сердце. За что же арестовывали и расстреливали его фашисты?

— За агитацию, — усмехнулся Терпливый, когда я задал ему этот вопрос. И он рассказал, что у них была организована подпольная патриотическая группа. Слушали советское радио, писали листовки, беседовали с крестьянами. Кто-то донес на них, и всех их схватили.

— Вы что же, партийный? — спросил я.

— Нет. Ведь я неграмотный.

— А как же агитация?

— А что же? И беспартийный, и неграмотный может. Я песни пою. Докладчик из меня не получится, а петь я мастак.

— Так неужели просто за песни?

— Да ведь это были советские песни!

Да, конечно, за советские песни гитлеровцы, не задумываясь, расстреляют любого. А Терпливый, как оказалось, не только пел, но и составлял песни.

Суд у фашистов недолгий. Всех арестованных вместе с Терпливым приговорили к расстрелу. Человек тридцать было. Поставили их перед ямой, которую они сами перед этим вырыли, а против них взвод эсэсовцев с автоматами.

— Фейер! — крикнул офицер.

Терпливый, не дожидаясь выстрелов, упал в яму. Никто этого не заметил, да и не мог заметить: разница была в какой-нибудь секунде. Тут же рухнули в яму и остальные, но Терпливому эта секунда спасла жизнь. Только одна пуля ожгла его шею, к счастью, не повредив ни костей, ни крупных кровеносных сосудов.

Падение оглушило его, а потом навалились тела его товарищей — мертвых и умирающих. Они еще шевелились в последних конвульсиях, а на них уже сыпалась земля. Это было страшно: руки, ноги, голова, грудь — все придавлено мертвыми телами, и дышать тяжело. И вот комья земли, крупинки, песчинки, камешки какие-то сыплются на лицо, на руки… Засыпают.

Он потерял сознание и пришел в себя нескоро, ночью, оттого, что стало холодно. Попробовал повернуться — и сразу всем телом ощутил непомерную тяжесть… Вспомнил… Трудно было понять и поверить: в могиле — и все-таки жив! Зарыт, закопан, и все-таки дышит… И ноги, и руки целы. Вот он их напрягает — и тяжелый холодный груз подается, отодвигается. Немного. Еще немного. Сверху осыпается земля, и воздуху становится больше… Плохо, должно быть, зарывали… Он упирается локтем. Мокро. Что это — вода или кровь?.. Неимоверным усилием поднимает плечи, ловит ртом воздух. Вздохнуть бы поглубже, но грудь придавлена. Еще усилие — и снова посыпалась земля, прямо на лицо. Отплевываясь и фыркая, протискивается он кверху. К воздуху, к воздуху, к острому ночному холодку. А в голове тупая боль, муть какая-то, и тошнота подступает. Еще чуть-чуть… И вот наконец — далекое черное небо с белой дрожащей звездочкой. Он с трудом освобождает руку и хватается за что-то. Снова посыпалось… Но плечи уже на свободе… Жив!.. Вылез!.. Вышел!..

Добрел до деревни, постучался в знакомую хату.

— Кто там?

— Я.

Хозяйка не поверила. Она уже слышала, что его расстреляли. Долго не хотела открывать, а когда открыла, испугалась еще больше: человек со знакомым голосом и знакомым лицом — но с голосом и лицом убитого — стоит в двери, весь в крови, весь в земле и глине. Глаза у него были отчаянные, и ноги не слушались — как вошел, так и сел у самой двери.

— Это я. Я живой.

Рассказал, и женщина заплакала, слушая этот рассказ.

— Ой, терпливый же ты, терпливый!

Так и звали его с той поры Терпливым.

* * *

Пока шел разговор с Терпливым, в лагере появились новые люди, судя по зеленым петлицам потрепанных шинелей, пограничники. Один прихрамывал, другой бойко прыгал на костыле: правая нога, очевидно, еще не держала его. Я видел, как, дойдя до Острого, он вытянулся, насколько позволял костыль, и, приложив руку к фуражке гражданского образца, отрапортовал:

— Товарищ заместитель командира отряда, старшина Василий Бутко прибыл после излечения.

— Садись, садись, — сказал Острый. — Рано пришел. Надо было окончательно залечить.

— У меня не скоро залечишь. Тут тоже врачи есть. А я без дела сидеть не буду.

— Ну, ладно. Идите, отдыхайте.

Я спросил у Терпливого:

— Кто такие?

— Наши. Васька Бутко — Кульгой зовут — и Николай Безрук.

— Как же он на костыле?

— Ничего, справляется, даже на заданиях бывает. Он и от немцев из концлагеря так ушел.

— А сейчас откуда?

— Из Серхова. Там у пани Михайловской лечился.

— Что это за пани? Доктор?

— Наверно. Вдова генерала, а вот заботится о народе. Многие у нас ее благодарят.

Я не стал расспрашивать больше, но чувство жалости к партизану на костылях осталось. Да, вероятно, он не сидит без дела, помогает, работает, но насчет возможности участия его в наших опасных и трудных операциях я все-таки усомнился.

* * *

Мы с Острым собирались в Езерцы. Лошади были уже готовы, когда в лагерь на рысях въехали три всадника. Еще издали услыхал я вопрос одного из них:

— Дядя Петя здесь?

Я не узнал бы его, если бы Анищенко не подсказал: