По ту сторону фронта

Должно быть, и в самом деле побольше надо было осторожности. Сашку не дали доучиться, мальчишку-школьника исключили из седьмого класса за неблагонадежность и непокорстве. Тогда он наравне со взрослыми начал батрачить в радзивилловских имениях и работать на радзивилловских лесосеках. Это была вторая его школа — школа жизни.

Смышленый мальчик прислушивается, приглядывается, узнает. И вот уже понятным становятся ему слова «партия» и «комсомол». И вот уж он сам пятнадцати лет вступает в подпольную комсомольскую организацию. Работа в ней, общение с более развитыми товарищами, чтение нелегальной литературы растят молодого борца. Восемнадцати лет принимают его в подпольную Коммунистическую партию Западной Украины, а на следующий год — боевое крещение — арест и приговор Луцкого суда: два с половиной года тюремного заключения.

Тюрьма — это тоже школа для революционера, суровая школа. А режим, установленный для Луцкой тюрьмы волынским воеводой Юзефским, был особенно жесток. Чего стоил хотя бы так называемый «кабинет Зарембы» — высококвалифицированного, заплечных дел мастера, кабинет, увешанный орудиями пытки, которые знала разве только средневековая инквизиция. Польские колонизаторы хотели системой репрессий, тюрем и концлагерей, системой плетей и пыток сломить сопротивление украинского народа.

Добиваясь, чтобы Александр Филюк отказался от своих убеждений, стал покорным, предал польской полиции своих друзей, тюремщики день за днем, с одиннадцатого декабря 1934 года по двадцать второе февраля 1935 года, выгоняли его, раздетого, в коридор и обливали там холодной водой. И еще была жестокая пытка. Запирали на 48 часов в карцер, который так и называли «тюрьма в тюрьме». Цементный пол этой камеры заливали водой; не так уж глубоко было — сантиметров пятнадцать, но ни лечь, ни сесть нельзя — стой и коченей двое суток. В результате этих издевательств Сашко начал харкать кровью — и все же не покорился. Луцкая тюрьма закалила молодого борца за народ. Выйдя из нее в январе 1936 года, он еще активнее включился в революционную борьбу. В 1938 году его снова посадили, теперь уже на шесть лет. Из Луцкой тюрьмы перевели в Брестскую — и там было не лучше: снова карцер, снова пытки, снова голодовка в виде протеста против самоуправства тюремного начальства. И это продолжалось около полутора лет, пока в сентябре 1939 года политических заключенных Брестской тюрьмы не освободила Красная Армия.

Так вырабатывался характер. В освобожденный от панов и арендаторов Клобучин возвратился не мальчик Сашко, а плотно сложенный, словно из хорошего металла выкованный, мужчина. В продолговатом с твердым подбородком лице чувствовалась воля и сила. И глаза — голубые, очень глубокие и очень внимательные — тоже, казалось, обладали особенной силой. А говорил он медленно, с расстановками, как говорят пожилые люди, и как-то странно вздрагивала у него при этом верхняя губа, открывая ровные белые зубы. Говорили, что это от нервов: много пришлось пережить человеку за свои двадцать пять лет. Но ни в чем другом это не проявлялось: был он ровен и спокоен в обращении с людьми, не по летам рассудителен и деловит. Земляки любили его и верили ему. Когда пришло время выбирать председателя сельсовета, выбрали Александра Филюка. И стал он с увлечением, со всей энергией строить ту жизнь, о которой мечтал, за которую боролся и сидел в тюрьмах.

Война. Эвакуироваться Филюку не удалось. Когда он доехал до Ровно, там уже были немцы. Что делать? Ему посоветовали возвратиться домой и начинать подпольную борьбу с врагом. Благоразумие подсказало, что нельзя жить в Клобучине: есть ненадежные люди. Поселился в глуши, в домике лесника, который и должен был стать центром антифашистской работы. Но и эта предосторожность не помогла. Националисты давно точили зубы на коммуниста, а тут явилось подозрение, что он организует недовольных, готовит антифашистское выступление. Чтобы отвести подозрение, Филюк вернулся в село и жил некоторое время у тестя. Сюда-то и нагрянули полицаи и националисты. Арестовали не только его, но и жену и ребенка — полуторагодовалую дочку — и торжественно повели было в Цуманское гестапо, где его ждал неминуемый расстрел. Вот тут-то и сказалась любовь народа к своему защитнику. Собралась толпа. Крестьяне зашумели, остановили конвойных:

— Куда?.. Не пустим!.. По какому праву?

Старший конвоя пробовал припугнуть:

— Как вы смеете!.. Я вам покажу право! Стрелять буду!

Мужики не испугались:

— Стреляй! Нас вон сколько!

Полицай Куницкий и в самом деле выстрелил несколько раз в воздух над головой Филюка, над головой его жены, над головой маленькой девочки, плакавшей на руках у матери.

А мужики не отступали, из переулков бежали с кольями, с вилами, и ясно было, что народ сомнет горсточку полицаев.

Конвойные начали уговаривать:

— Распоряжение господина коменданта. Отвечать будете.

— Ответим. А вы его отпустите. А сами отправляйтесь подобру-поздорову.