По ту сторону фронта

Ляля почти не отходила от немца, внимательно следя, как его хитрые и тонкие пальцы развинчивают, перебирают и свинчивают детали ее рации. Заговаривала с ним и досадовала сама на себя, что так трудно вспоминаются слова полузабытого немецкого языка. А тут еще некоторые партизаны упрекали: «Маэш висшу освiту, а не вмiэш з нiмцем балакать!»[5]. Упреки были справедливы: Ляля (по-настоящему — Нина Кокурина) закончила Горьковский пединститут и уже преподавала в средней школе. В пединституте она учила как раз немецкий язык, получала «пятерки» и «четверки», но не интересовалась этим предметом (лишь бы сдать!), не тренировалась, почти не читала по-немецки. Вот и приходится каждое слово отыскивать в памяти — и не каждое находится.

Немец, хотя и с трудом понимал Лялю, разговаривал с ней охотнее, чем с другими. Во-первых, он видел ее чаще, во-вторых, она все-таки женщина, а мужчин в партизанском лагере он, должно быть, немного побаивался. На первых порах он глядел на девушку свысока, а потом, узнав, что она имеет высшее образование, работала в школе и вдруг добровольно решила лететь во вражеский тыл на верную смерть, начал глядеть с удивлением. Война — не женское дело. И он неожиданно вспомнил известную формулу кайзера Вильгельма: «Кирхе, кюхе унд киндер» — церковь, кухня и дети — вот все, что прилично и позволительно для женщины. Ляля смеялась над этой формулой, а немец становился еще серьезнее.

— Русские женщины — странные женщины. Я не понимаю русских женщин.

— В том-то и беда ваша, — отвечала Ляля, — что вы не понимаете русских людей.

Работа была закончена. Радиостанцию проверили: Ляля выстукала депешу в Москву и получила ответ. Немцу выдали из партизанских запасов пять кило сала, восемь литров спирту, несколько тысяч оккупационных марок и, как было условлено, отвезли в Сарны. Алексеев предупредил его на прощанье, чтобы он никому не рассказывал о своей работе. Но он не внял голосу благоразумия и, объясняя причину своего отсутствия, аккуратно доложил обо всем начальству. На другой же день его арестовали и расстреляли.

* * *

А Цуманский отряд продолжал борьбу. Если у партизан есть непосредственная связь с Большой землей — значит, и руководство есть от центра, значит, и взрывчатка есть, значит, и тяжелая партизанская работа идет дружнее и успешнее.

Филюк увлекся подрывным делом и лично руководил большинством боевых операций. Обычно ему сопутствовала удача, потому что и он и его люди хорошо знали местность и с населением у них была самая тесная связь. Но порой приходилось им попадать и в опасные переделки, и тогда выручала партизанская находчивость и смелость.

Однажды подрывники принесли с собой в район станций Олыка и Цумань пять «взрывов», и Филюк распланировал: рвать каждую ночь по эшелону попеременно — то у Олыки, то у Цумани. Но на третью ночь расписание это было нарушено: фашистский отряд — человек полтораста, — высланный против партизан, устроил засаду как раз там, где надо было рвать поезд. Немцы расположились с одной стороны железнодорожного полотна, подрывники — с другой, и в темноте немцы сначала не заметили тихо подкравшихся партизан. Первая мина поставлена была благополучно, но Филюку этого показалось мало — он распорядился поставить вторую мину, чтобы по детонации она взорвалась в середине эшелона. Яков Добридник снова подполз к рельсам, и тут его почуяла или услышала немецкая ищейка. Затявкала, бросилась на партизана, стараясь вцепиться ему в горло. Правда, Добридник не растерялся — убил собаку и ушел, но немцы подняли такую стрельбу, что подрывникам пришлось отступить, унося свои мины. Взрыв в эту ночь так и не состоялся.

Это было у Цумани. На следующую ночь партизаны вышли к железной дороге возле Олыки. Охрану полотна несла здесь крестьянская варта, да время от времени проходили вдоль полотна мадьярские патрули. Бдительность вартовых Филюку удалось обмануть: он просто отпустил их, приняв на себя охрану. Но пока ставили мину, появились мадьяры. Они шли, не остерегаясь, полагая, что люди на полотне вартовые. Филюк подпустил их совсем близко и только тогда крикнул, подняв автомат:

— Хальт! Хэнде хох!

Они не хотели сдаваться, но не успели поднять винтовки — автоматная очередь срезала их…

А через несколько минут подошел поезд, загрохотал взрыв. Крушение было такое, что с лихвой окупило неудачу прошлой ночи.

Я уже упоминал о любви гитлеровцев к курятине. Так вот у той же станции Олыка Филюк со своей группой поймал фашистов, как потом говорили, на петушка. Надо было отвлечь внимание немецких патрульных от дороги, чтобы заложить мину. Несколько в стороне, но не особенно далеко стоял пустой домик. Яков Добридник спрятался возле самого домика и подал голос:

— Ку-ка-ре-ку!

Надо сказать, что петухом он пел мастерски: куры и те не отличали от настоящего. А фашисты и подавно не отличили. Обрадовались. Погагакали что-то между собой и пошли к домику.

А оттуда снова:

— Ку-ка-ре-ку!

Пока немцы ломали дверь и шарили по пустым чуланам, Филюк со своими товарищами поставил мину. Возвращавшихся к полотну немцев встретил грохот взрыва.