По ту сторону фронта

Возвратившись в Липовецкий лагерь, мы застали там Батю, который после боя с фашистами вынужден был уйти из-под Красавщины. Он одобрил работу, проведенную нами в Гурце и Симоновичах, и сказал, что в ближайшее время мне опять придется идти туда и возглавить отряд в Столбецком лесу, а сам он останется в Липовце. Но еще до этого нам было необходимо отправить связных на Большую землю. Время идет, связи с Москвой все нет и нет. И вот мы выбрали надежных людей, физически выносливых и сильных: капитана Архипова, старшего лейтенанта Коцарева и старшего сержанта Жулина, достали для них лыжи, снабдили продовольствием с таким расчетом, чтобы его хватило на всю дорогу и до самой линии фронта им не приходилось бы заглядывать в населенные пункты. Батя передал с ними донесение о нашей работе и наградные листы на тех партизан, которые отличились в борьбе с врагом. Среди прочих и я был представлен к ордену Ленина. Лично от себя я просил Архипова разузнать через политуправление о судьбе моей семьи: находится ли она на Большой земле. Я должен был сопровождать Архипова и его товарищей до Московской Горы, а оттуда, не заходя обратно в Липовец, повернуть на Лукомльское озеро, к месту моего нового назначения.

В последний день, 28 ноября, Черкасов подсел ко мне на нары. В землянке было тихо, только Перевышко посапывал рядом, с головой закрывшись по своей привычке полушубком.

— Задумался, Антон Петрович? Завтра прощаться будем.

— Да, ухожу, Василий Алексеич… Снова прощаться.

Мы с ним старые товарищи. Сколько у нас общих друзей, сколько общих воспоминаний!.. А теперь в Липовецком лагере мы еще лучше сошлись с ним, еще больше сроднились. Характер его располагал к этому — русский характер, сердечный, душевный, простой. И вот расставаться…

— Закурить бы, Антон Петрович… Сашок, табак есть?

Но Перевышко отвечал тем же ровным посапыванием.

— Ах, сурок, спит.

— Не буди, Василий Алексеич, у меня есть.

Свернули. Опять — тишина и легкие струйки махорочного дыма в воздухе.

— Помнишь Разгонова? — опросил я.

— Ну, как же!..

— Ведь если бы не он, я бы, пожалуй, и в армии не остался. Кончил срок службы, надо демобилизоваться, а он говорит: «Останешься». — «Как так?» — «А что, говорит, ты думаешь — одним старикам служить? Надо и молодым». — «Да у меня — семья». — «Ну и что?» — говорит. Так и оставил.

— Ох, как мне от него один раз попало! — вспомнил в свою очередь и Черкасов. — И за что? Я сто граммов водки выпил перед занятиями. Потом — три стакана крепкого чаю. Незаметно. Занятия идут хорошо, самому нравится… И надо же было появиться Разгонову!.. Команда, рапорт. Я немного замялся, но занятие окончил как следует. А он мне потом говорит: «Как вы осмелились пить?» — «Да я не пил, товарищ комиссар!» — «Неправда, я знаю, что пили». — «Да ведь незаметно». — «Заметно. По глазам вижу». И что интересно: жена у меня тоже по глазам замечает.

— Верно! — подхватил я. — И у меня жена замечает.

— Можно подумать, что мы с тобой пьяницы.

— Нет. В том-то и дело, что у пьяницы этого не заметишь.

И бесконечный клубок воспоминаний продолжает разматываться все дальше.

— Огурцова помнишь, Сергея Яковлевича?.. — напоминаю я. — Мы, кажется, влюблены были в него. Как он говорил! Слушаешь, словно галушки глотаешь… Ну что смеешься? Иного слушаешь, словно подавился галушкой, а этого слушать было одно удовольствие! Верно ведь?.. И человек замечательный. Заботливый… Я еще был курсантом, когда у меня родилась первая дочка. Получил письмо от жены, и самому странно: я — и вдруг отец! Молодой еще. Сергей Яковлевич вызывает…. Узнал он, что ли? Расспрашивает об учебе, о семье. Я все рассказал, письмо показал. Смеется, поздравляет, называет папашей. Мне как-то неловко. Он спрашивает: «Навестить, наверно, хочется?» — «Конечно». — «Ну, подожди, я поговорю с командиром полка». И устроил мне отпуск… Еду. А поезд идет медленно, остановок много… Вот бы, кажется, выскочил и побежал! Добрался. Смотрю на девочку — маленькая, красненькая. Ну чем она на меня похожа? А ведь говорят, что похожа, — и жена, и мать. «Вся, говорят, в тебя». Я подошел к зеркалу: на нее посмотрю, на себя посмотрю — нет!.. А они смеются: «И бровки такие, как у тебя, и носик, и ротик так же кривит». А где уж там брови! — ниточки какие-то серебряные. И носик — пуговка. Ну, да разве в этом дело? Похожа, не похожа… Моя — и все! На руки возьму — и страшновато (ведь какая хрупкая!), и радостно. Положу на нее буденовку: она ее обхватывает и ручками и ножками. И уж мне кажется, что она все понимает, только сказать не может. «Гу… гу!» Смешно… Да…

На самом деле мне было вовсе не смешно: вместе с этими дорогими воспоминаниями какой-то клубок подкатывает к горлу. Далеко они, мои дорогие! И не знаю, живы ли…