По ту сторону фронта

По лицу паренька пробежала тень. Он помедлил немного с ответом, потер ладонями колени, потом стал рассказывать. Он родился в семье врача. Отец – хирург, с первых дней ушел на фронт и погиб под Черниговом. Мать – тоже врач, работает сейчас в госпитале. Младшая сестра, Надя, живет в Свердловске, у тетки. Сам он не успел до войны закончить десятилетку. Работать в тылу противника пошел добровольно. Окончил трехмесячные курсы радистов и вот сейчас переброшен сюда…

Окончив свой короткий рассказ, Топорков посмотрел на всех, как бы ожидая новых вопросов, но их не было.

– Доволен, что попал к нам? – спросил Добрынин.

Паренек пожал плечами и неопределенно сказал:

– Посмотрим. – И, оживившись, добавил: – Я вам ежедневно в начале первого буду давать сводку Совинформбюро, могу даже в двух-трех экземплярах, я специально прихватил копировальной бумаги.

– Это будет очень хорошо, – сказал Зарубин.

– Потом можно подумать насчет радиофикации лагеря… Я посмотрел… Это несложно, только хорошо бы наушники достать.

– Обязательно достанем, – с улыбкой обещал Зарубин. – Из-под земли выроем, а достанем… – И, немного подумав, обратился к Пушкареву: – Давайте его поселим в окружкомовской землянке. А? Ему никто не должен мешать, да и вообще рация – святая святых.

– Правильно, товарищ капитан, – бодро подтвердил Топорков.

– Приветствую, – сказал Пушкарев.

– И дадим ему для охраны Дымникова. Пусть живут вместе… – продолжал Зарубин. – Как ты смотришь, Федор Власович?

– Не возражаю, – ответил Добрынин.

Когда радист вышел, Пушкарев еще раз прочел обе радиограммы, постоял в раздумье и проговорил:

– Теперь мы заживем по-иному. Определенно, по-иному. А ты говорил, Валентин Константинович…

– Что я говорил? – спросил удивленный Зарубин.

Пушкарев нахмурился и махнул рукой.

– Ничего ты не говорил. Это я заговорился! Дай вот я тебя лучше поцелую, – неожиданно предложил он, облапил изумленного Зарубина, крепко поцеловал его в губы и, махнув рукой, быстро вышел из землянки.

Сцена эта всех взволновала. Все сидели несколько, минут в молчании…

– Горячее у него сердце, – тихо сказал Добрынин. – Только работой и живет… хочет заглушить свое горе. Понаблюдайте: он никак не может оставаться один, все стремится быть на людях. Тяжко ему одному, а ведь молчит.

– А какое у него горе? – поинтересовался Костров.

– Я тоже ничего не слышал, – удивился Зарубин. – Он никогда не говорил сам, и никто мне не рассказывал.

– Никто и не знает: только я да он. Да и мне не он сказал, а секретарь горкома, в последний день перед отъездом. Ведь у него жена и сын сгорели.

– Как «сгорели»? – переспросил Костров.

– Так сгорели… в вагоне, под Карачевом. Поезд шел, на ходу его подожгли самолеты, и полсостава сгорело…

– И это точно установлено? – взволнованно спросил Костров.

– Ну, а как же! Опознали их, похоронили…

Зарубин, казалось, не слушал; он стоял спиной к Добрынину и Кострову и пристально смотрел в маленькое, поднятое вровень с землей окошко землянки. Как много за войну ему довелось видеть чужого торя!.. Как будто можно было уже и привыкнуть к этому. Но нет, каждый новый печальный случай неизменно растравлял и его боль, заставляя его страдать вместе с теми, кого постигло горе.

…В середине дня, когда Зарубин и Костров подготовились уже к выходу на операцию, в землянку ворвался, как всегда шумный и энергичный, Пушкарев. За ним следовал Багров.

– На вот, читай, – сказал Пушкарев и подал Зарубину клочок бумаги.

Письмо было адресовано Пушкареву, и писал его Беляк. Командир отряда прочел:

«С такими людьми, как податель этой записки и его тесть, газету мы организуем. Прошу выслушать его и наметить план действий. Одному мне не под силу. Жду указаний. Дмитрий».

– Садись, товарищ Багров, и рассказывай, – дружелюбно предложил Зарубин и взглянул на часы.

Багров попробовал рукой прочность топчана, уселся, громко откашлялся и начал рассказ. Первым долгом он сообщил о расправе с предателем Брынзой.

– Это надо же додуматься! – слегка улыбнувшись, сказал Костров. – Повесился!

– Ай да Беляк! – похвалил Зарубин.

Потом Багров рассказал о типографии. Здесь дело обстояло так: для печатания газеты в одну четверть листа нужна была или тигельная печатная машина, именуемая «американкой», или же простой тискальный станок «катушка». Кроме того, требовалось около тридцати килограммов текстового шрифта, восемьдесят килограммов заголовочного, килограммов пять-шесть пробельного типографского материала, четыре кассы для шрифта, краска, валик, мраморная доска, ну и, конечно, бумага.

Зарубин посмотрел на Пушкарева, сдержал улыбку и почесал затылок. Добрынин крякнул.

– Ладно, не кряхти, – сердито буркнул Пушкарев. – Маловеры!..

– Тестю моему известно, – продолжал Багров, – что в одном из районных центров в подвале бывшего здания типографии есть станок. Он говорит, что этот станок нас вполне устроит. А все другое, кроме бумаги, берется достать Беляк.

Все оживились.

– Вот это уже конкретно и интересно, – сказал Зарубин.

– То-то и оно! – нравоучительно заметил Пушкарев.

– Значит, станок этот подойдет? – спросил Добрынин.