По ту сторону отражения

– Твари, – хрипло выдохнула я, кидая так кстати подвернувшийся флакон с одеколоном о ту же стену. Комнату тут же заполнил противный терпкий запах.

Я каким-то чудом сорвала с разноуровневого потолка свисающий шар-светильник, и он тоже разлетелся на сотни осколков, лишь едва соприкоснувшись с прохладным полом.

Я тяжело дышала и не могла оставаться на месте, ничего не делая больше двух секунд, хотя времени не замечала.

Хрустальная статуэтка на подоконнике? Лети туда же, вслед за камнем, в окно! Альбом с фотографиями, который вывалился из перевернутого столика-тумбочки и был заботливо мною поднят? Туда же, все туда же! Взявшаяся невесть откуда мягкая игрушка в виде розового динозаврика с сердечком в руках? И ты проваливай в темноту!

И ты, Кей, тварь, отправишься туда же…

Как эти падающие фото, которые я даже не успела посмотреть – я просто вытаскивала их из альбома и рвала на две части.

Выйди, найди его, вцепись ему в горло, докажи ему, что ты сильнее его.

Да… Надо… я… Я это сделаю…

Молча, совершенно молча, только лишь крепко сцепив зубы, так, что, казалось, что они скоро начнут крошиться, я разбивала и кидала все, до чего могли дотянуться мои руки, не ощущая времени и не осознавая, что же я творю, просто отдавая себя во власть цепкому чувству абсолютной ненависти.

А потом всего лишь за одну секунду я пришла в себя. И на меня навалилась такая усталость, что, сделав пару неуверенных шагов, я медленно опустилась на колени посредине комнаты.

Оглядывая весь этот разгром, я почти не помнила, сколько времени бесилась. И как я это делала. И почему я это делала – тоже. А что теперь будет, мне было совершенно безразлично. Я негнущимися пальцами взяла с пола маленький полупрозрачный матовый шарик, еще недавно украшавший один из плафонов, но он выпал из рук.

Почему я? Ну что я им… ему сделала?

Все равно… просто хочется спать. Нужно всего лишь прикрыть глаза и все.

Если бы какой-нибудь писатель-постмодернист захотел описать мое состояние, используя прием «поток мыслей», то, вероятно, он ограничился бы следующими словами: «Злость, злость, злость, ярость, и снова злость, обида, вспышка ненависти, еще злость, и еще, и еще… Ненависть. И все из-за чего? Из-за любви? Злость, ярость, ярость, обида, оскорбление, жестокость… Вспышка новой ярости… Усталость. И никакого удовлетворения».

Его коллега, придерживающийся более традиционных взглядов на литературу, реалист, к примеру, задумчиво вывел бы следующие строки: «Она не знала, что делала, не понимала, к чему приведут все эти ее действия, не контролировала себя, да и не хотела делать этого. Почему же причиной ее внезапной агрессии стали вещи? Может быть, подсознательно она боялась, что он войдет в комнату, и тогда она сможет причинить вред любимому существу?»

Психолог бы внимательно оглядел бы меня и сказал просто: «Состояние физиологического аффекта».

Я не помнила, как долго резвилась таким образом. Просто знала, что сижу на полу, на коленях, обхватив голову руками, а правой ноге было как-то дискомфортно и немного мокро, как будто колено я опустила во что-то теплое и вязкое. И повсюду витал запах одеколона с каким-то металлическим знакомым привкусом.

Голова кружилась, сил не было, и не хотелось шевелиться. На меня накатила слабость как после пробега марафонской дистанции. Теперь я понимала Филиппида, того самого, кто пробежал эту дистанцию давным-давно в Древней Греции. Только он преодолел тяжелые километры, чтобы сообщить Афинам о долгожданной победе, а мой марафон закончился бесславно. Я так и не нашла своей второй половинки, в поисках которой все бежала и бежала, даже не осознавая этого.

Слабость накатила новой прохладной волной.

Может быть, я его любила.

Дверь открылась внезапно, так, будто ее ударили ногой, а не открыли рукой, как полагается воспитанным людям, и на пороге появился Антон. Он так и застыл в проеме, сжав одну из рук в кулак и прижав к груди, с немым ужасом взирая на меня и на кошмарный беспорядок, совсем не подходящий его комнате. Вместе с ним в комнату ворвался и свет, яркий и ослепляющий. Парень коснулся выключателя, нерешительно шагнул вперед, раздумав быть второй статуей в этой комнате, но потом вновь остановился. Он ничего не говорил, но его взгляд был подобен всем тем взглядам, которыми жалостливые личности награждают слабых раненых животных, истекающих кровью, но не смевших от страха перед людьми не подать ни звука.

Молчание хрусталем, этаким новым матовым плафоном, повисло над нами. Общая нерешительность окутала нас сияющей светло-серой сетью. Мне было больно, но на миг я подумала, что и Антон… нет, Кей, тоже чувствует боль.

Я думала, что молчание будет долгим, ведь вид у парня был таким потрясенным, словно здесь сидела не одна я, а пировали два десятка привидений, часть из которых играла в развеселом сводном оркестре «Кладбищенские истории», где я была дирижером.

Я тихо, приглушенно рассмеялась, чувствуя себя актрисой.