По ту сторону рая

К горлу аббата подступила тошнота, но даже теперь он продолжил слушать. А голос исповедующегося ширился, отражаясь от витражей. Голос заполнял собой всю церковь, забираясь под кожу, глубже. Туда, где билось, враспорку вставая в глотке, измученное сердце Равиньяна.

— Angelus Domini nuntiavit Mariæ, Et concepit de Spiritu Sancto. Ave Maria… Ecce ancilla Domini. Fiat mihi secundum verbum tuum. Ave Maria… — Зашептал он в исступлении одними губами, — Помоги мне, Пречистая Дева… помоги…

Только слова ускользали. Рассыпались протертыми бусинами порвавшихся четок, а перед глазами, смутный и колеблющийся, возник полузабытый образ. Эстер. Сколько лет он не вспоминал о ней — белокурой девочке-шалунье, лазившей с ним по деревьям в поисках птичьих гнезд в далекую пору детства, когда мир раскрывал перед ними прогретые солнцем объятья. Эстер. Сколько бессонных ночей провел он в молитве, касаясь озябшими пальцами синего покрывала лучшей из жен. Только бы памяти не коснулся тихий зов его детской любви. Но даже тогда, вглядываясь в невинное лицо Богородицы, он не мог вытравить из сознания совсем другие черты. Как он забыл ее? Когда?

Равиньян застонал, вжавшись затылком в стену. В голове у него гудело, а сердце стиснуло такой нестерпимой болью, что стало трудно дышать.

Эстер… он вспомнил ее синие пальцы и скорбную улыбку, навечно исказившую капризные губы, когда она, вся в белом, усыпанная лилиями, и розами, покоилась в маленьком, обитом бархатом гробу.

А голос продолжал, наполняясь зловещей силой:

— Я поймал ее у реки. Где она мыла свои маленькие резвые ножки. С розовыми, как внутренности раковины, пальчиками. Я поймал ее у реки и выпустил дурную кровь. В три удара. Во имя отца, сына и святого духа. Аминь.

Аббат не помнил теперь, как ушел незнакомец. Не помнил даже, отпустил ли ему грехи. Он очнулся, когда в церкви повисла тишина. Такая холодная, будто мир вокруг исчез, забирая звуки. Единственное, что он запомнил — смеющееся лицо Эстер, глядящее на него из-под синего покрова Божьей матери.

Равиньян поморщился, отгоняя воспоминания, вскинул голову и взглянул на Мадонну. Она прижимала к груди младенца Христа, спокойная и величественная в своей чистоте. Не выдержав ее кроткого взгляда, он отвернулся и почти выбежал из церкви, машинально повторяя «Аве».

— Вы, верно, решили себя уморить? — проворчала Агат, стоило аббату показаться в дверях кухни. — Пол в церкви холодный, из щелей дует, а ему и горя мало! Вот схватите чахотку — и поминай, как звали. Господь не оценит! Точно вам говорю!

Равиньян слабо улыбнулся, наполняя стакан теплым молоком. Его била дрожь, несмотря на расползающийся по внутренностям жар.

— Не волнуйтесь Агат. Господь со мной. Он не допустит дурного, — последние слова священник произнес одними губами, будто пытаясь убедить в этом себя самого.

Глава 2

Священнику недавно исполнилось двадцать шесть лет. Высокий, тонкокостный, бледный, Равиньян казался сошедшим с полотен древних мастеров. Почти девичьи хрупкий, он снискал бесконечное уважение прихожан спокойной мудростью и преданностью Богу. Что бы ни происходило в деревне, он первым приходил на помощь и не гнушался никакой работы, проявляя столько смирения и доброты, что даже самые отчаявшиеся находили успокоение в стенах его церкви.

Только старая служанка Агат, пережившая двух прежних хозяев, относилась к нему с ласковым снисхождением, зная, как далек священник от мирской жизни. Он становился совершенно беспомощным, когда речь заходила об естественных для других вещах— не ел, пока не позовут, не чувствовал усталости, пока голова не коснется подушки. Равиньян отличался слабым здоровьем и Агат ревностно оберегала его покой. Она пыталась выпроваживать не в меру докучливых посетителей до того, как о них узнает священник, но он всегда появлялся на пороге своей комнаты в тот момент, когда ее сдержанное ворчание переходило в откровенную брань.

— Ну что же вы, Агат, — мягко журил ее Равиньян в такие моменты. От его укоризненного взгляда ее красное лицо становилось багровым, а губы сжимались в тонкую линию. — Человек с бедой своей пришел, а вы бранитесь. Разве этому учил нас Господь?

— Господь учил нас любить ближнего, как самого себя, — с вызовом отвечала служанка, упрямо вскидывая голову и комкая в толстых пальцах складки засаленного передника. — А вы себя совершенно не любите, господин кюре! Вот сляжете — нипочем за вами ходить не стану! Поглядим тогда, что скажет вам Господь!

Окатив посетителя ледяным презрением, она гордо удалялась, продолжая браниться вполголоса.

Этим утром Агат проснулась раньше обычного. Небо на востоке только-только начинало светлеть и крупные звезды бледнели, уступая дорогу пробуждающемуся солнцу. Из неплотно прикрытого окна, затянутого коленкоровыми занавесками, тянуло холодом.