Победитель

– Сам не ожидал, что прилечу.

– Все в порядке?

– В полнейшем.

Иногда кажется, что у Найджела английское произношение, но в нем ни капли английской крови. Он родился в этом поместье. Его отец работал на моего деда, как сейчас сам Найджел работает на моего отца. Но его жизненный путь не повторяет судьбу Дункана-старшего. Мой отец оплатил его учебу в Пенсильванском университете и юридическом колледже. С одной стороны, он хотел дать Найджелу больше жизненных перспектив, чем имеет обычный дворецкий, а с другой – связал по рукам и ногам обязательством до конца дней оставаться в Локвуде, продолжая семейную традицию.

К вашему сведению: богатые великолепно умеют пользоваться щедростью для получения желаемого.

– Ты останешься на ночь? – спрашивает Найджел.

– Нет.

– Твой отец еще спит.

– Не надо его будить.

Мы идем к дому. Найджелу хочется узнать причину моего визита, но подобных вопросов он не задает.

– А знаешь, твоя одежда сливается с камнями здания, – замечаю я.

– Потому я и ношу серое. Это камуфляж.

Я бросаю мимолетный взгляд на конюшню. Найджел это замечает, но не подает вида.

– Вскоре сюда подъедет Патриша, – говорю я.

Найджел останавливается и поворачивается ко мне:

– Речь о твоей двоюродной сестре?

– О ней.

– Надо же.

– Ты проводишь ее в гостиную?

Я поднимаюсь по каменным ступеням и вхожу в гостиную. Здесь до сих пор чувствуется слабый запах трубочного табака. Я знаю, что такое невозможно. Почти сорок лет здесь никто не курил трубку. Мозг лишь создает ложные картины, звуки и еще чаще – запахи. Однако я на самом деле чувствую этот запах. Возможно, запахи могут сохраняться десятками лет, особенно те, которые нам дороги.

Я подхожу к камину и смотрю на пустую раму, висящую на месте украденной картины Вермеера. «Чтение» Пикассо находилось на противоположной стене. Общая стоимость «Локвудской коллекции» составляла триста миллионов долларов всего за две картины.

За спиной слышится стук каблуков по мраморному полу.

Кеды старины Чака Тейлора такого звука не производят.

Найджел откашливается. Я продолжаю стоять спиной.

– Прикажешь доложить о ее прибытии?

Я поворачиваюсь и вижу ее. Мою двоюродную сестру Патришу.

Ее взгляд обходит гостиную и только потом останавливается на мне.

– Странно вернуться сюда, – произносит она.

– Это было слишком давно, – говорю я.

– Я того же мнения, – добавляет Найджел.

Мы оба смотрим на него. Он понимает намек:

– Я буду наверху. Зовите, если понадоблюсь.

Выходя, он закрывает массивные двустворчатые двери, и те издают зловещий стук. Какое-то время мы с Патришей стоим молча. Ей, как и вашему покорному слуге, за сорок. Наши отцы были родными братьями. Виндзор Второй и Олдрич оба были светлокожими и светловолосыми, опять-таки как ваш покорный слуга. Но Патриша пошла в свою мать Алину, бразильянку родом из города Форталеза. В семье разразился скандал, когда дядя Олдрич вернулся из затяжного благотворительного турне по Южной Америке и привез с собой двадцатилетнюю красавицу. У Патриши короткая изысканная стрижка. Она приехала в синем платье, простом и одновременно шикарном. У нее сверкающие миндалевидные глаза. Обычное выражение ее лица… не хочется пользоваться штампом «стервозное»; нет, оно захватывающе меланхоличное и удивительно красивое. Добавлю, что у нее привлекательная, телегеничная фигура.

– Так что случилось? – спрашивает Патриша.

– Вермеер нашелся.

– Серьезно?

Чувствуется, новость ее ошеломила.

Я рассказываю про барахольщика, башню в «Бересфорде» и убийство. Я не отличаюсь ни утонченностью, ни тактом и сейчас собираюсь с силами, чтобы сказать главное. Патриша пристально смотрит на меня, и я снова падаю во временной портал. В детстве мы часами лазали по окрестностям Локвуда. Мы играли в прятки. Катались на лошадях. Плавали в пруду и озере. Играли в шахматы и нарды и овладевали премудростями игры в гольф и теннис. Когда на Локвуд накатывали волны напыщенности и угрюмости, а такое случалось сплошь и рядом, Патриша просто смотрела на меня и закатывала глаза, отчего я невольно улыбался.

За свою жизнь я признался в любви всего одному человеку. Всего одному.

Это признание не было адресовано какой-то особой женщине, которой удалось разбить мне сердце. Мое сердце ни разу не разбивалось и даже не щемило. Нет, я признался в любви своему платоническому другу Майрону Болитару. Короче говоря, в моей жизни не было великой любви, только великая дружба. То же могу сказать и о своих родных. Мы связаны кровными узами. У меня сердечные, откровенные и, пожалуй, даже идеальные отношения с отцом, родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, тетями и дядями. А вот с матерью у меня не было вообще никаких отношений. С тех пор как мне исполнилось восемь, я не видел ее и не общался с ней, пока она не умерла. Мне тогда уже было за тридцать.