Победное отчаянье. Собрание сочинений [3]

Лукошкин жил около часа. Многие – с ужасом за него -думали, что он выживет. Что, как тогда?.. Но он, к счастью, не выжил: хрип и дерганье останавливались, и злобные взгляды женщин медлительно потухали, по мере того как тело на амбулаторном диване становилось мертвым телом. «Кончился!» -прошептала какая-то женщина деревенского обличья. Доктор смотрел сначала на труп пытливо и беспомощно, но, заслышав шепот, он быстро оглянулся на женщин, и – «совсем деревня, совсем как Россия!» – подумал он.

В половине шестого в приемную вошел Шадрин. Он, видно, шел купаться – махровое полотенце висело у него на плече. От бледности его смуглое лицо казалось мышиного цвета. Еще минуту назад он ничего не знал и шел к реке, но навстречу ему попалась дочка доктора, Лена, с заплаканным лицом, и Шадрина удивило то, что она так прямо, плача, шла на него, не отводя от него слегка косящего взора.

– Что ты, Лена?.. Или нашалила? – спросил Шадрин: он умел быть ласковым с молодостью.

– Вася и Варя застрелились… Васю принесли к нам, а Варя там, в парке. – протянула она своим уже женственным, несмотря на то, что ей было всего четырнадцать лет, голосом.

Удивительно: Шадрин вздрогнул и побледнел.

– Так Вася здесь? – спросил он и вошел в амбулаторию, где женщины спрашивали у доктора, что было написано в записке, найденной при Лукошкине, которую доктор запер в шкаф, говоря, что это не его дело. Шадрин помялся, повздыхал около неприязненно настроенного против него доктора. Ему ужасно хотелось тоже спросить, написали ли самоубийцы стереотипное: «прошу никого не винить», или оставили что-либо более самобытное, но он не осмелился – Шадрин не осмелился.

Шаркающей походкой, не свойственной обычно ему, он побрел к старому тополю, у которого толпа уже начала редеть по сравнению с первым наплывом. По совету одной женщины младший Варин брат, Митя, сбегал домой – принести простыню. Он украдкой копался в комоде в спальне, а в столовой стонущая мать сидела как в столбняке с соседкою, рыхлой и спокойной, которая говорила: «Все мы, никто не застрахован от несчастья. Вот у меня.» – и рассказывала что-то свое.

Митя прибежал к дереву с простыней. Ваня накрыл ею Варю, стараясь не коснуться ее пальцами, которые сильно дрожали.

Подошел Шадрин и внимательно взглянул на Ваню, «сознательного не по летам», который – худенький, загорелый -трудно сдерживал перекатывавшийся в горле, никак не проглатываемый клубок.

С минуту Шадрин стоял неподвижно. Он не знал, как ему вести себя. Но годы умственной и физической тренировки взяли свое: «что я стою!» – зашипел он на себя и повторил тихо вслух, подойдя к Мите:

– Что стоять, Митя?.. Ночью надо будет караулить сестры. Идем – принесем фонарь и всё, что надо, а Ваня останется…

Ваня только еще больше нагнул опущенную голову.

Скоро они возвратились с огромным газовым фонарем. Надо было его привязать и наладить. Шадрин, ставший деловитым и распорядительным, приказал Мите вскарабкаться на тополь и прикрепить фонарь веревкой к самой толстой ветке. Сам возился над фонарем с помощью молодого лысеющего электротехника. Фонарь не налаживался, в нем всё полыхало странное, синее, как угарный огонек, пламя, и люди стали сторониться, опасаясь, что фонарь взорвется. Но он не взорвался, а вспыхнул ярким пламенем и, как маленькое ночное солнце, осветил заросли. На него с яростью набросились ночные бабочки, мошки; громко, как мелкие камешки, зашлепались медведки, падая и ползая по белой простыне, покрывавшей Варю.

Воскресное гулянье было испорчено. На дамбе стояла тишина. В кирпичных казенных домиках зажигались огни, и вокруг столов люди обсуждали с разных сторон самоубийство Вари и Васи…

Шадрин в своей комнате спал хуже, чем обычно: во-первых, самоубийство взволновало его все-таки; во-вторых, он сегодня так и не выкупался. Ему думалось против воли. Особенно он удивлялся, что Лукошкин застрелил Варю. «Страшно, страшно не похоже на этого мальчишку!..»

6

Советская администрация железной дороги взяла на себя устройство похорон.

Было тихое, необычно ясное, располагающее к бодрости утро. Из города прибыл духовой оркестр из пятнадцати человек сквернословящих музыкантов. Они были отмольцы, и Шадрин вызвался быть их гидом к купальне. Он выспался и чувствовал себя свежо. Не жалея белых, надетых ради случая брюк, он быстро шагал с ними по глухой, заросшей тропинке сквозь траву, и манжеты брюк немного позеленели. Музыканты раздевались, открывая солнечным косым лучам проникотиненные и проалкоголенные тела. Шадрин не купался – не хотелось раздеваться, да и время не терпело, – и рассматривал их с безотчетной брезгливостью. Ему было не совсем приятно, что они – отмольцы: все станционные отмольцы прежде всего были здоровы и красивы телом.