Победное отчаянье. Собрание сочинений [3]

7 июня (по старому стилю) 1910 года у Щеголевых родился первенец – сын Николай [12] . Пока он учился и мужал, жизнь русского патриархального Харбина стремительно менялась. К счастью, Первая мировая война, революция и мятежное лихолетье Гражданской коснулись рядовых харбинцев лишь косвенно. Но после поражения в Великом Сибирском ледяном походе и падения ДВР (Дальневосточной республики) Харбин становится пристанищем для многих тысяч русских беженцев – бывших белопоходников, их семей, дальневосточной интеллигенции, предпринимателей и всех тех, кто не желал связывать свое будущее с большевиками [13] . Поистине эсхатологическое потрясение – крушение всего жизненного уклада, утрата семьи, дома, отчизны, ужасы Ледяного похода – закончилось для дальневосточных беженцев неожиданным возвращением в «почти довоенную», «почти Россию». Эти новоявленные «русские китайцы» оказались практически в ситуации первотворения, когда могли не только заново «восстановить» былое, но и имели для этого лучшие, чем до революции, возможности: отсутствие фактической бедности, лояльность со стороны китайских властей, прозрачные границы с Россией, общество людей, полных креативной энергии. Впоследствии это дало возможность прийти к полусказочным утверждениям о том, что в Харбине «всё… было доступно, и все мы говорили по-русски, и все мы были равны. Именно там, в эмиграции, особенно среди молодежи, в гимназиях, на спортплощадках бесклассовое общество получилось само собой» [14] . Л. Хаиндрова вспоминала спустя годы: «Харбин оставался старорежимным русским городом, и о нем можно было сказать “здесь русский дух, здесь Русью пахнет”. На Родине же происходило то, чему не было до сих пор примеров в мировой истории <.. .> А у нас в Харбине жизнь шла спокойно, размеренно, мы увлекались Цицероном и заучивали его речи наизусть.» [15]

Правда, в одночасье статус патриархального «дореволюционного» Харбина кардинально изменился: «однажды, примерно в 1919 году, коренные харбинцы, проснувшись утром, узнали из газет, что они со своими чадами и домочадцами стали эмигрантами. Это было тяжелое пробуждение. Нужно было с этим примириться» [16] . Коснулось это и ничего не подозревавших Щеголевых: им также пришлось определяться по отношению к новой власти на далекой родине. Как вспоминал В.А. Слобод-чиков, в пору его знакомства с Николаем (конец 1920-х – начало 1930-х гг.) родители Щеголева не были настроены против Советов (очевидно, как и многие «кэвэжедековцы») [17] . Из личного дела отца, Александра Владимировича, следует, что поначалу он стал советским подданным (видимо, после 1924 года, когда было подписано советско-китайское соглашение и для многих харбинцев встала проблема гражданства) [18] . Правда, впоследствии он подал ходатайство о переводе в эмигрантское состояние, и оно было удовлетворено. Упокоиться ему, очевидно, пришлось всё же в земле маньчжурской [19] .

Мы не знаем, каким мальчиком рос Коля Щеголев, позднее в поэтических кругах Харбина и Шанхая снискавший славу «бедокура» и «самого талантливого из молодой поросли». Но в целом его путь вполне укладывается в судьбу многих детей эмиграции. Дороги было две – дальнейшее продвижение на Запад, ближе к американскому континенту или Австралии, либо возвращение на родину. А там изменилась не только государственная система – менялся антропологический тип человека. Потому и старались родители дать своим детям все возможности, чтобы тем не пропасть и найти себе применение в странах рассеяния. Как видно, достаток в семье Щеголевых был, а родители внимательно относились к воспитанию и образованию своих чад: Николай закончил Коммерческий колледж ХСМЛ [20] , в совершенстве овладел английским языком, имел не просто законченное, а блестящее музыкальное образование по классу фортепиано [21] .

Когда проснулась в коренном харбинце тяга к сочинительству, неизвестно. Но увлечение литературой и первые размышления о ее природе настигают юношу очень рано. Едва повзрослев, он уже писал о своей недавней детской любви к Лермонтову: «Стихотворение “Сидел рыбак веселый на берегу реки” – первое стихотворение, подействовавшее на меня особою музыкой. Позднее,

в третьем, четвертом классе среднеучебного заведения выбили во мне огромный незаживающий след те стихотворения, что обычно производят впечатление на гимназистов этого возраста. Разумеется, это было “И скучно, и грустно, и некому руку подать”, которое я и теперь считаю лучшим стихотворением Л<ермонтова>, хотя мода на него проходит, и особенно “Выхожу один я на дорогу”. Из поэм выделились “Мцыри” и “Песня про купца Калашникова”».

Помнил Щеголев и о других литературных потрясениях: «В шестом классе среднеучебного заведения я впервые натолкнулся на Леонида Андреева. Этот писатель тогда свел меня с ума… Всё, что я мог достать здесь Андреева и об Андрееве, я перечел, как в лихорадке. Пожалуй, меня захватил не сам Андреев, а какой-то иной мир, начавший мне приоткрываться через Андреева» [22] .