Людям-птахам мнится жизнь змеею,
Скользкой, без хребта.
Ну, а я? И сам я был – не скрою –
В сонме этих птах.
Впрочем, нынче я уже не птаха,
Хоть порой пою
Про былое, скомканное страхом,
Про тоску мою.
Подколодная напасть боится,
Хоть она жадна
До такой, как я, мудреной птицы,
Падавшей до дна,
Но потом вздымавшейся в полете,
Что твоя душа,
Словно не сидела на болоте,
Перья вороша,
Словно не шарахалась по-рабьи,
Пряча в крылья грудь,
Словно не шептала: «Ах, пора бы
Мне бы отдохнуть!»
Страх змеиный мне не гнет колена,
И живу – живой…
Отчего такая перемена?
Гордость – отчего?
Оттого что и в плену болота,
И в тисках тоски
Родины работы и заботы
Стали мне близки…
Город и годы
Мне город дается:
рю,
руты
и стриты кривые;
я в их лабиринте
одиннадцать лет
проплутал.
Мне годы даются
гремящие,
кровавый сумбур,
что судьбиной
и опытом стал.
Мне сердце дается
живое,
но мир-кровопийца
в тиски
леденящей тоски
мое сердце берет.
Оно не сдается,
оно не умеет не биться,
срывается с петель
и все-таки
рвется вперед…
Я в городе этом,
как в стоге –
помельче иголки,
бродил, ошарашен,
среди зазывал
и менял.
Хозяева жизни –
надменные рыси и волки
сновали победно
и рыскали
мимо меня.
Притонодержателей кланы,
шакальи альянсы…
А я всё тоскую о Наде
любимой,
о ней,
что тоже любила,
но после…
ушла к итальянцу
за лиры,
что были
влиятельней
лиры моей…
От многих ударов
в висках –
преждевременно –
проседь…
Да, не без ушибов
закончилась
жизни глава!
Но мчащимся сердцем
я с теми,
кто свергнет
и сбросит
бессмыслицы гнет,
под которым и я изнывал.
Субтропиков небо
над городом этим
нависло…
Но именно там
полюбилось мне слово:
борьба.
И
хоть многое в нем
ненавистно,
и судьба!..
Мне город дается –
в бурнусах
из ткани мешковой
сутулятся кули
под солнцем,
палящим сверх мер.
Мне годы даются –
марксизма
и мужества школа,
заочный зачет мой
на гра́жданство
СССР..
Шанхай – 1943