Побежденный. Рассказы

— Мы все понесли большие жертвы, — сказал граф, закуривая американскую сигару, которой его щедро угостил мистер Бойт. — Только представьте себе — восемьдесят рабочих волов, тридцать шесть лошадей, погреб несравненного вина, потрава добрых сорока процентов моего урожая, гибель преданного слуги — всего лишь часть моих сокрушительных бедствий. — И, надменно глянув на бледный пепел сигары, добавил: — Не говоря уж о ящике гаванских сигар.

Торопливо писавший мистер Бойт поднял взгляд и сказал:

— Говорите, говорите, граф, мне так удобней всего. Побуждать к этому графа было опрометчиво.

— Понять сущность Сан-Рокко невозможно, — заговорил он, — без понимания истории моего семейства, потому что без нас деревни бы физически не существовало, а если б и существовала каким-то чудом физически, то не существовала бы морально или духовно.

Граф поднялся и подошел к нарисованному на стене фамильному древу, на каждом из множества его листьев было начертано чье-нибудь гордое имя. Вынув из красного бархатного чехла стеклянную указку, он изящным движением фехтовальщика вскинул ее, коснулся одного из верхних листьев и небрежным тоном продолжал:

— В нашей церкви были фрески Боттичелли, теперь, к несчастью, испорченные или уничтоженные. Они бы не были там нарисованы, если б не инициатива моего родственника Альчиде, маркиза де Ромонтано, чье имя написано на этом листе. А вот на этом стоит имя Эрменеджильо дельи Окки Бруни, о котором вы как писатель, несомненно, слышали.

— Боюсь, что нет, — сказал Бойт. — Когда он жил, в восемнадцатом веке?

Граф ответил с мучительной гримасой:

— Он был другом и врагом Чезаре Борджа.

— Давно, — с глубокомысленным видом изрек Бойт и добавил более настоятельным тоном, — но мне хотелось бы услышать побольше о недавно происходившей у вас битве. Вы принимали в ней участие, сэр?

«Сэр? — подумал граф. — Наконец-то этот варвар осознал мою знатность». И с глубоким недовольством заговорил:

— Принимал ли участие? Мой дорогой гость, где традиционное место аристократа? Во главе своих людей, разумеется. Под моим командованием они дали бой подобно стародавним bravo и gonfalonieri[48], их копья блистали, щиты были украшены гордыми фиолетовым, желтым и красным цветами графов Сан-Рокко, на шлемах плясали двуглавые дельфины.

— Стало быть, сэр, ваши люди оделись по такому случаю в средневековые костюмы?

— Нет-нет, что вы. Я говорю об истории, единственной интересной для дворян теме в наши скучные дни. Вы оскорбили меня предположением, что я стал бы подвергать своих солдат излишним опасностям, применяя свои droits de signeur[49] в современной битве. Одеты они были пристойно, но отнюдь не роскошно.

— У меня в мыслях не было оскорбить вас, сэр, — с улыбкой сказал Бойт. Этот чудак представлял собой сущую находку.

— Но оскорбили, — ответил граф. — Однако не придам значения содержавшемуся в вашей реплике намеку на дон-кихотовское безумие и объясню вам, что эта схватка повторяла в общих чертах злосчастную битву при Монтаперти, о которой вы наверняка слышали.

— Нет, сэр. Не слышал. Она происходила на фронте Пятой армии?

Спрятав раздражение в морщинах лица, граф ответил:

— Она происходила четвертого сентября тысяча двести шестидесятого года и знаменита тем, как Манфред Сицилийский изобретательно использовал кавалерию.

— Боюсь, это совсем не в моей компетенции, — рассмеялся Бойт.

— Не вижу в этом ничего смешного, — ответил граф, — и ничего особенно забавного в мастерском кавалерийском обстреле продольным огнем, который в ту минуту открыла маневренная пехота под руководством пьемонтского дворянина капитана Валь ди Сарата, мать которого, кстати, происходила из капуанских Убальдини. Противника заманили в западню и с необычайной яростью атаковали с открытого фланга. Это был превосходный план, прекрасно выполненный солдатами с верой в своего господина.

Повествование Старого Плюмажа оказалось несколько иным. Во время прогулки с Бойтом по своим пострадавшим виноградникам он рассказал о своей решимости дождаться, когда пробьет час, а потом атаковать со всем тем пылом, на какой способны только итальянские войска.

— Когда я стоял со своим малочисленным отрядом на невыгодных позициях, — объяснил он, — передо мной открывались три пути: путь бесчестия, путь осторожности и путь славы!

Он позволил себе сделать паузу, чтобы эти впечатляющие слова дошли до сознания американца, и заговорил как можно медленнее, чтобы весь смысл неведомого языка чести оказал воздействие на этого представителя слишком юной нации, еще не способной знать кодекс утонченного, обходительного уничтожения людей.

— Путь бесчестия, под которым я подразумеваю трусливую сдачу в плен, мне неведом. Путь осторожности — другими словами, безудержного бегства — чужд моей натуре и натуре моих солдат. Арифметика показывает, что, когда из трех путей два отвергнуты, остается только один — путь славы!

И тут Старый Плюмаж с ужасом заметил, что Бойт не делает никаких записей.

— Вы храните все в памяти? — спросил он.

— Мне нужны факты, сэр, — ответил с улыбкой Бойт.