Побежденный. Рассказы

Когда Ганс умолк, Пихль устремил взгляд вдаль, полуприкрыв глаза в сладострастном наслаждении какими-то тайными мыслями. Наступило молчание. Женщины перешептывались и робко улыбались.

— Знаете, — пробормотал наконец карлик, закурив глиняную трубку, более колоритную, чем практичную, и заполняя комнату с деревянными стенами дымом, от которого Гансу приходилось сглатывать, — знаете, я всю жизнь получал то, что хотел. Игрушки? У меня их были целые горы, потому что я урод. Каждый мой каприз удовлетворялся. Родители, одержимые чувством смутной вины за то, что породили меня, полностью мне подчинялись. Учителя в школе считали меня очень умным, потому что жалели, и полагали, что меня нужно больше поощрять, чем обычного мальчишку. — Засмеялся. — Я использовал их. Использовал всех.

Женщины снова заулыбались. На сей раз он заметил их улыбки.

— С женщинами тоже не возникало проблем. Не спрашивайте почему; но мне от них проходу не было.

Женщины поглядели на Ганса с любопытством, словно приверженки какого-то тайного культа, находящие утешение в таких удовольствиях, которые общество, если б могло их представить себе, подвергло бы суровому осуждению. Наступило молчание. Ганс в смущении, скорее интуитивном, чем сознательном, опустил глаза.

— Почему вы мигаете? — отрывисто спросил Пихль. Ганс раздраженно поднял взгляд.

— Ничего не могу с этим поделать, как и вы со своим обликом.

— Чушь! — выкрикнул Пихль, надменно глядя широко раскрытыми глазами. — Мигание — это нервное расстройство. А то, что случилось со мной, с нервами никак не связано. Ненавижу нервы. Они свидетельство капитуляции перед давлением обстоятельств. Признак слабости.

Ганс разозлился, но не мог найти слов для выражения своих чувств.

— Да, герр Винтершильд, — продолжал Пихль, — вы слабак.

Женщины смотрели на Ганса, словно присяжные.

— Куда собирались ехать, когда хотели украсть мой мотоцикл?

— Я не крал его.

— Вам не удалось его украсть. Куда?

— Во Флоренцию! — выкрикнул Ганс.

— Во Флоренцию? — удивленно прошептал Пихль. — С какой стати спасающемуся бегством немецкому офицеру ехать туда?

— По личным причинам.

— По личным? У солдата без армии, без правительства есть личные причины углубляться на занятую противником территорию?

— Не понимаю, зачем мне отвечать на все ваши вопросы, — сказал, поднявшись, Ганс. — Кто вы такой? Что вам от меня нужно?

— Не волнуйтесь. Немцы помогают друг другу.

— Но ведь вы не немец…

— Как вы смеете так говорить! — выкрикнул Пихль и подскочил, сбросив девчонок с коленей. — Я готов допустить, что вы перенесли много лишений, но это не означает, что вы знали, за что воюете!

Будучи не в силах снести это обвинение, Ганс вышел из себя, его громкий голос постоянно тонул в грудном басе Пихля. Лишь после четверти часа ожесточенного спора они пришли к согласию относительно ведущей роли Германии в мире. Чтобы прекратить ссору, Пихль предложил еще раз обменяться рукопожатием, но Ганс отказался. Карлика это позабавило.

— В сущности, вы хороший парень, — сказал он, хлопнув Ганса по спине с такой силой, будто валил дерево. — Но молодой и очень возбудимый. — Потом помрачнел, посерьезнел. — Я сказал, что наслаждался жизнью, но одна ее сторона неизвестна мне — я ищу путь к ее подобию, словно слепой, смутно догадывающийся, что может представлять собой свет. Я силен. Я здоров. У меня воинственный нрав, однако я никогда не знал, что такое находиться плечом к плечу с безымянными товарищами в одной шеренге, не знал той мистической связи, которая существует между мостовой и сапогом, ударяющим по ней в мерном ритме, отдающимся эхом среди домов, не знал подчинения личности первобытной, неиссякаемой силе, биения пульса армии, ведомой флейтой и горном к непостоянным границам. Ям, пам, пам — и ям, пам, пам!

Напевая марш Баденвейлера, тот самый, что зажигал глаза фюрера беспокойным честолюбием, заставлял его вскидывать голову, словно раздраженный удилами конь, Пихль принялся маршировать из конца в конец комнаты. В неверном свете от горящих дров горб его походил на вещмешок пехотинца, огромная голова с длинными, спадающими на короткую шею волосами казалась покрытой каской.

Это являлось глумлением над верой, в которой Ганс был воспитан, и он содрогнулся, однако на сей раз без возмущения.

Валь ди Сарата с чрезвычайной срочностью вызвали в Рим. Вызов исходил от полковника Убальдини, располневшего смуглого неаполитанца, брата его матери. В это бурное время он занимал высокую должность в реорганизованном ведомстве карабинеров. Ему хотелось спросить племянника о возможности вступления в ряды его стражей спокойствия и особенно получить обрывки свидетельств о немцах, повинных в разгроме Сан-Рокко.