Побежденный. Рассказы

Флоренция и Тереза. Ганс ощутил какое-то особое, беспокойное тепло, какой-то бурный прилив чувств, перебирая в памяти обрывки воспоминаний, которых так давно не касался в суматохе бегства. Он тешился этими видениями, как скряга припрятанными сокровищами, радость его усиливалась долгим воздержанием.

В то время как Ганс был с головой погружен в абстракции, две весьма реальные силы сходились в городе, который он только что покинул, чтобы начать из-за него борьбу.

Эрхардт знал философию Убальдини, поэтому пришел в кафе Розати с опозданием на четверть часа и обнаружил, что полковника там еще нет. Сел за единственный свободный столик и ждал, уже с легким раздражением.

Кафе Розати — одно из тех мест, где Рим собирается после конца работы в конторах, чтобы перестроить свои общественные отношения. Здесь исчезают, словно дуновение воздуха, репутации; здесь рождаются слухи и ускоряются кризисы среди шипенья сатураторов, звяканья стаканов, запаха дорогих пирожных и сильных духов.

Эрхардт разглядывал лица сидящих, так тесно набившихся, словно их занесло туда каким-то приливом, будто водоросли. Увидел Бенедетти, знаменитого кинорежиссера, которому давал на время несколько бронемашин и два десятка людей для потрясающего воссоздания занятия немцами Неаполя «Vesuvio Trema»[61]. Бенедетти, увлеченный бурными каденциями эстетического спора, дружелюбно приветствовал Эрхардта, потом без усилий вернулся к тону ядовитого презрения. Вдали Эрхардт видел седую коническую голову достопочтенного депутата парламента Альдерини-Морони, который задавал на заседаниях Палаты весьма щекотливые вопросы о беглых немцах, за другим столиком жена актера Сгомбини сидела, сплетя пальцы, с актером Талья. Их появление вместе было равносильно официальному объявлению о супружеской неверности. Сочувствие Сгомбини быстро сменилось безжалостным смехом над его рогами.

Появился Убальдини. Он сразу же извинился за опоздание.

— Задержали, никак не мог вырваться. «Старый лицемер», — подумал Эрхардт и спросил:

— Что будете пить?

— Нет-нет, мой дорогой, приглашение исходило от меня. Поскольку окружение, кажется, не особенно приятное, закажу самое дорогое, что есть в меню. В конце концов, счет оплачивает государство.

Когда официант принес Убальдини отдающий нафталином альпийский ликер, а Эрхардту пиво, полковник сказал:

— Люблю приходить сюда из-за этого шума. Никто не может услышать, что ты говоришь, и это гарантирует полную секретность.

— Видите, кто там? — спросил Эрхардт.

— Имеете в виду Альдерини-Морони? Да, он постоянно здесь, выискивает новые поводы для выражения недовольства. Это законченный политикан, без убеждений, без совести, без воображения. Он знает, что политик должен говорить. В Палате важен голос, а не произносимые слова. По прошествии какого-то времени, когда его тембр произведет достаточное впечатление на сидящих, они начинают задаваться вопросом, соизволит ли великий обладатель этого голоса использовать его для высказывания по той, другой или третьей проблеме.

— Циничная философия, — заметил Эрхардт, не привыкший к романской язвительности, которую французы так гордо именуют логикой.

— Я привык к этому обвинению, — ответил слегка польщенный Убальдини, — однако то, что вы сейчас услышали, — сущая правда. По крайней мере в Италии, где для дебатов в Палате требуется голос, слышимый, как солист на концерте, над оркестровым сопровождением сенаторских порицаний. Главное — говорить, орать, реветь. Честолюбивый и неугомонный человек вроде Альдерини-Морони приходит сюда в поисках сплетен.

— Не думаете, что нам следует перейти в другое кафе? — спросил Эрхардт.

— Зачем?

— После всех тех щекотливых вопросов, которые он задавал в Палате.

Убальдини рассмеялся.

— Моя работа требует изощренности и ума. Чего мне бояться представителя профессии, где требуется только громкий голос, а ум является помехой?

В эту минуту заросший бородой парламентарий, идущий по следу, словно терьер весной, подошел к их столику и властно взглянул на Убальдини.

— Надеюсь, Colonello, вы не слишком уж передернулись от моих язвительных слов в Палате относительно побега пленных немцев из-под стражи, — сказал он с подчеркнутой снисходительностью.

Убальдини не поднялся.

— Каких слов? Я не читал их. Альдерини-Морони словно бы получил плевок в лицо.

— Уж не притворяетесь ли вы, будто не читали моей речи в прошлый понедельник об ирригации на Сардинии?

— Какое отношение имеет к ирригации побег нескольких пленных? — наивным тоном спросил Убальдини.

Крайне раздраженный столь простодушным замечанием, Альдерини-Морони ответил:

— Моя речь, как всегда, была по идее в высшей степени многогранной. Очень всеобъемлющей. Можно даже сказать, очень универсальной. Нападки на принятые вами меры прозвучали под конец и были встречены бурными аплодисментами всех секций Палаты.

— Вы упомянули мою фамилию?

Простор для знаменитого сарказма Альдерини-Морони, которого многие в Риме боялись, был открыт.

— Я упомянул генерала Кальцолетти и нескольких его менее значительных прихвостней.

Убальдини добродушно улыбнулся.