Побежденный

В чем же тогда смысл завоеваний? Для чего сражаться за какой-то ландшафт, погибать ради какой-то вечно меняющейся панорамы, ради простора бесконечно разнообразной земли? В чем цель, если человек наедине с собой способен ощущать свободу, пьянящее чувство одиночества в отрыве от национальности и отвратительных черт собственничества? Да, но земля ревниво таит внутри полезные ископаемые, твердые вещества и маслянистый нектар, именуемый нефтью. Из земли нужно добывать металлы, обрабатывать для добычи других ископаемых и возвращать неумолимой земле в виде ржавого лома. Завоевания являются изощренной, уединенной забавой высокопоставленных политиков, гаргантюанским блюдом в кровавом соусе, игрой с бесконечным поражением, выдумали ее не досужие странники по беспредельности, а не имеющие свободного времени люди — мужчины, подобающе одетые, чтобы ходить по толстым коврам и сидеть за великолепными столами, акробаты в крахмальных воротничках, которые совершают безумные трюки и никогда не разбиваются.

Однако существует мир, бесстрастный, изобильный, не принадлежащий никому и принадлежащий всем. С холмами и долинами, полями и реками, исчерченный дорогами, усеянный домами, и на этот мир претендуют люди, которые сентиментально именуют его священным, претендуют на все тело, поскольку обосновались на коже. Но этот мир непостижим. Он не признает никакого языка и надежно хранит свои секреты. Хоть люди убивают людей ради его земли, он представляет собой не дающуюся в руки любовницу; он хранит свою непорочность и в брачную ночь, и во веки веков.

Какими глупыми, какими жалкими внезапно кажутся маневры войск, рвение бренной плоти, заключенной между густонаселенной бескрайностью земли и раздольной бескрайностью неба, страдание от способности причинять страдание только себе, массовое убийство смертных.

Ганс чувствовал себя пылинкой в этой безмерности и совершенно не понимал целей своей жизни в последние годы. Кошмар Восточной кампании, в свое время столь жуткий, теперь свелся к нескольким зрительным впечатлениям — словно бы оставшимся после просмотра фильма. Рутина повседневности не оставила в памяти никаких следов. Скука — чувство, которое память не может воспроизвести достоверно. Боль от раны, одиночный поход в смертоносную бурю, славословие Риттера фон Хорствальда, казалось, представляли собой произошедшие с кем-то другим и дурно пересказанные эпизоды, он помнил их только как запротоколированные факты. А что до сложной подготовки, замкнутого круга курсантов, оттуда он не мог припомнить ничего, подобно актеру, видящему во сне, что выходит на сцену в неузнаваемом костюме и слышит непонятные реплики.

Фюрер, совсем недавно бывший столь же реальным представлением, как отсутствующая любовница, уже превратился в вагнерианский миф. Бремиг, с которым он последний раз разговаривал сорок восемь часов назад, стал именем, вызывающим в памяти одно из полузабытых лиц. Детство, родители, школа, товарищи, сестры превратились в смутные воспоминания. Все, кроме настоящей минуты, было нереальным. Даже ландшафт менялся по мере того, как он двигался: горы сдвигались в стороны, пряча холмы, луна опускалась, пряча долины. Настоящая минута и сияние духа — вот и все, что существовало. Сияние — оставленное во Флоренции сердце, сияние — его впечатляющая опустошенность.

На другое утро мимо Ганса пронеслось в тучах пыли несколько американских «джипов», и он решил, что пока придется не выдавать себя за англичанина. Поэтому стал военнопленным югославом и обрадовался своей смелости и широкой возможности выбора.

Обед Ганс выпросил возле Морнезе, но еда оказалась скудной, так как фермер потерял сына в Греции и считал весь Балканский полуостров рассадником смертоносного экстремизма.

— Вы еще хуже нас, — сказал он, подавая Гансу кусочек колбасы.

Голодный, лишь с привкусом чеснока во рту, Ганс незадолго до сумерек дошел до шоссе Генуя — Тортона. Пройдя три мили к востоку, он увидел в деревне Казелла военный мотоцикл, стоявший возле кафе. Оглядел машину с завистью фанатичного гонщика и осторожно включил зажигание. Подрагивающая стрелка показывала, что топливный бак почти полон. Никто не смотрел.

Ганс быстро оседлал мотоцикл и обнаружил, что концы изогнутого руля расположены слишком близко к телу и прижимают его к седлу, словно бычьи рога. Машина казалась изготовленной в двадцатых годах, однако блистала современным хромированием. Он попытался завести ее, но она лишь скупо и громко тарахтела. Отчаянно завертел ручку газа, чтобы вызвать мотор к жизни, но кисть его руки поневоле находилась под таким неудобным углом, что он не мог управляться с этим механизмом. От сознания преступности своего намерения Ганс выругался. Еще одна попытка.

— Sind sie verrückt?

Кто-то спрашивал по-немецки, не сошел ли он с ума.

Ганс поднял взгляд и увидел, что ему улыбается горбатый карлик в тирольском костюме, с диким весельем в ярко-голубых глазах. Ганс не нашелся, что ответить, и решил убежать.