Почему так важен Оруэлл

«В метрической системе измерений так и не удалось определить большого количества единиц, поддающихся визуализации, или же их там и не было вовсе. К примеру, нет никаких промежуточных единиц измерения между метром, что больше одного ярда, и сантиметром, что меньше половины дюйма. По-английски вы можете описать кого-то как человека ростом примерно в пять футов три дюйма… но я никогда не слышал, чтобы француз говорил: „Он ростом в один метр сорок два сантиметра“. Эта фраза не передает зрительного образа».

О том, что касается литературной стороны вопроса, которой Оруэлл, разумеется, не пренебрегал, он заметил: «Названия единиц старой системы — это короткие скромные слова, складывающиеся в сильные фразы. Лить кварту пива в кружку объемом в пинту — хороший образ, который вряд ли можно нарисовать с помощью метрической системы»[61]

. В той же мере это относилось и к литературе прошлого с ее милями и фарлонгами. Об этом он писал в 1947 году. Через короткое время Оруэлл выражает протест своему агенту по поводу того, что американский издатель, готовя к выпуску роман «1984», перевел всю его метрическую систему в старую форму: «Использование метрической системы было частью смысловой конструкции романа, и я не хочу ничего здесь менять, если нет острой необходимости». Довольно ясно почему. В восьмой главе романа Уинстон Смит, бродя по улицам кварталов пролов, случайно стал свидетелем бессмысленного разговора с растерянным стариком, чья память — очень важная для Уинстона — представляет собой такую же развалину, за исключением ничего не значащих деталей:

«— Тебя как человека просят, — петушился старик и надувал грудь. — А ты мне говоришь, что в твоем кабаке не найдется пинтовой кружки?

— Да что это за чертовщина такая — пинта? — возражал бармен, упершись пальцами в стойку.

— Нет, вы слыхали? Бармен называется — что такое пинта, не знает! Пинта — это полкварты, а четыре кварты — галлон. Может, тебя азбуке поучить?

— Сроду не слышал, — отрезал бармен. — Подаем литр, подаем пол-литра — и все. Вон на полке посуда»[62]

.

С помощью этой перебранки Оруэллу прекрасно удалось изобразить одуревших от пьянства, потерявших почву под ногами людей, которых силой оторвали от знакомых вещей, бывших для них близкими и любимыми.

При этом внимание Оруэлла к легчайшим языковым модуляциям и оттенкам слов — еще одна особенность, отделяющая его от литературной школы «старой доброй Англии». В начале 2000-х годов, когда английский национализм вновь начал подавать признаки жизни, целый ряд полемически настроенных писателей-тори — и в их числе не кто иной, как мой брат Питер, — принялись утверждать, будто английский язык есть язык, на котором проще говорить правду, чем лгать. После того как я надавил на Питера, он сказал, что позаимствовал высказывание из романа Саймона Рэйвена, в чем был уверен. Позднее он изменил мнение на сей счет, однако идея эта могла быть извлечена из другого известного источника, пусть и бессознательно, ими обоими или кем-то одним:

«Разговаривайте с нами на нашем собственном, английском языке, языке, созданном, чтобы говорить правду, уже превратившемся в песни, звучащие в душе слушателя, как печальное журчание ручья… Не существует мыслей, подходящих под каждый день, не существует слов, подходящих для каждой компании, но в канун Дня святого Георгия, в обществе святого Георгия, нам следовало бы отказаться от неуместных дум и слов, но возродить и укрепить нашу решимость и преданность, чувства, которые английская сдержанность призывает хранить при себе и лучше всего — в тишине».

Это было сказано в 1969 году Энохом Пауэллом, в адрес общества святого Георгия. (Игнорируя собственный совет насчет прирожденной молчаливости, он воспроизвел этот образчик красноречия в качестве кульминационной точки в своей книге «Свобода и действительность».)

Не стоит особого труда догадаться, что сделал бы Оруэлл со столь извилистой прозой. Оставим в стороне крайне шовинистические элементы пауэллизма: Оруэлл посвятил свое классическое эссе «Политика и английский язык» анатомическому разбору наиболее отвратительных образцов пустой болтовни и фальсификации — и все они были на английском языке. Святой Георгий в его версии имел и желание, и возможность сражать национальных драконов и вступать в бой с национальными мифами, а не транслировать их или символизировать. Он мог назвать своего приемного сына Ричардом Горацио, но при этом советовал своим друзьям посетить собор Святого Павла, чтобы полюбоваться скульптурами колониальных епископов, «что непременно вас повеселит». Его интерес к английскому как к языку — помимо той искусности, которую язык этот демонстрирует в построении эвфемизмов и пропаганде, и непревзойденности его литературной традиции, — возник в основном на основе его провидческой убежденности в интернациональном будущем английского языка, а потому задача сохранить его относительную чистоту становится большим общечеловеческим проектом.