Почему ты не пришла до войны?

Однажды соединившись с Богом, она больше не прерывала связи с Ним. Дом превратила в синагогу, мужа в раввина, а себя в жену раввина. Взяла на воспитание двух сирот — девочку, которую назвала Эмуной, «верой», и мальчика, которого назвала Гилелом, «хвалой». Люди не умолкали: «Никакое это не доброе деяние, просто Гута хотела скрыть, что бесплодна, и избежать расспросов, почему она не исполняет библейскую заповедь „Плодитесь и размножайтесь“».

В пять часов они вчетвером собирались у Елены на чашечку кофе.

Иногда к квартету присоединялись и другие гостьи. Я помню только номера. Произнося их имена, Боже правый, можно было язык сломать, гораздо легче удавалось запомнить номер, стоящий на руке. Дежуря на балконе или высовываясь из окна, я объявляла:

— К нам идет 546772!

Или:

— Пришел 94826.

Тогда Елена бледнела, и у нее прерывался пульс. Однако она брала себя в руки и говорила:

— Ты права, Элизабет, так мы не сможем забыть, да-да, так мы никогда не забудем.

Благодаря объявлению номеров она узнавала, сколько еще стульев надо принести и сколько воды вскипятить. Встречи устраивались раз в две недели — в одно и то же время, за одним и тем же столом и с одинаковым угощением.

Гостьи рассаживались вокруг нашего стола.

Закрытие окон служило им сигналом, после которого события разворачивались по привычному сценарию. Яркий дневной свет сменялся тусклой лампочкой и огнем поминальной свечи. Несколько солнечных лучей из последних сил порывались проникнуть в комнату, однако страх быть услышанными заказывал путь даже солнцу. Солнце и соседи намеренно исключались из числа посвященных.

Сцена была готова, тени пускались в пляс, все окутывал сумрак.

— Пора, — с неизменной торжественностью объявляла Елена, и разговор менял русло.

Открыв сумочку, Соша дрожащими руками один за другим доставала бумажные платочки и складывала их горсткой перед собой. Потом, как по мановению дирижерской палочки, издавала несколько горестных воплей. Голосить Соша всегда начинала с «горе, горе», потом плакала, потом подвывала «ой-ой-ой» и снова пускалась причитать «горе, горе, ой-ой-ой», и так до самого конца посиделок или до последнего платочка. Никогда Соша не говорила ничего другого, пока не вступала Итта: «Чума! Сучьи выродки! Курвы!»

Она вертела головой во все стороны и брызгала слюной на стол. Соша вытирала бумажным платочком смешавшиеся с ее слезами плевки. В надежде успокоить Итту Елена приносила стакан воды. Но Соша перехватывала его, ибо чрезмерные стенания вызывали жажду.

Тут и Фанни замечала, что тоже хочет пить. Она поворачивалась к Елене и, как обычно, просила кофе в фарфоровой чашке с золотой каймой, с одним кусочком сахара и кексом на блюдечке. Большим и указательным пальцами Фанни держала чашку, а средний, безымянный и мизинец оттопыривала. Сделав несколько глотков, она доставала из сумочки зеркало и ловила луч света, чтобы проверить, осталась ли еще на губах помада. Когда Фанни ставила чашку на блюдце, звон фарфора заставлял остальных вспомнить о ее присутствии. И прежде чем кто-нибудь успевал торжественно произнести «Шалом, пани Фанни», она начинала оправдываться, что привычка смотреться в зеркало у нее сохранилась с тех давних пор и делает она это не ради губной помады — это всего лишь предлог, — а для того, чтобы проверить, существует ли еще сама.

Итта отвечала с презрением:

— Мы это слышали, слышали, но твое зеркальце слепит.

И громче прежнего продолжала браниться:

— Курвы! Свиньи!

Словно желая вернуть себе статус звезды вечера, Соша снова заводила свое «ой, горе, горе». Опасаясь, что голоса и шум могут проникнуть на улицу, Елена, перед тем как принести кофе и выпечку, проверяла, плотно ли закрыты окна.

И тут Гута, жена раввина, приступала к своим прямым обязанностям. Громче всех она выводила «Шма, Исраэль», «Слушай, Израиль», а затем переходила к поминальной молитве «Да возвысится и освятится Его великое имя», «Да будет великое имя Его благословенно вечно».

Потом она молила Всемогущего Бога явиться к ним на встречу.

— Если у Него нет времени прийти к нам, пусть Он по крайней мере услышит!

Лишь тогда Елена прерывала свое молчание:

— Он не слышал тебя тогда, что же ты зовешь Его сейчас! Можете идти, и пусть Бог не приходит в мой дом, и пусть она, — Елена обличающе указала пальцем на Гуту, — не приглашает Его за мой счет. Пусть лучше зовет Его к себе в синагогу!

Все начинали расходиться. Брали сумочки, пальто, одевались. Только Соше полагались дополнительные пять минут, чтобы успеть привести в прежний вид опухший нос и красные глаза и не вызывать подозрения у соседей.

Открывались окна, в комнатах зажигался свет.

Поминальная свеча продолжала отбрасывать тени в сгущавшиеся сумерки.

Еще до наступления ночи Елена карандашом записывала в календаре: через две недели, в то же время встреча с Иттой, Сошей, Фанни и Гутой.

— Что ты знаешь? Что понимаешь из того, что видишь? — спрашивала она, поймав на себе мой взгляд, и не ожидала ответа.

А действительно, что я знала, что понимала?

Коль Нидрей [1]

Йом-Кипур. [2]