«Потом голос ребёнка произнёс: «Мама, дай мне эту книгу!» Женский

голос нежно

ответил: «Не прикасайся к ней, мой мальчик! Это ужасная книга, написанная ужасным человеком в ужасное время

»». Григорий Горин «Дом, который построил Свифт»

В одном старинном городе, на его самой тенистой улице, где никогда не было фонарного света, проживал бессемейно человек по фамилии Воробей. За давностью лет, имя его затёрлось, как затирается и размывается надпись, сделанная на заборе мелом. Детей у Воробья тоже не было, потому как нелюдимый характер делал его одиноким, как перст, молчаливым бобылём. Не было у него и племянников, что ходили бы к нему изредка в гости, ни дальних и ни близких. Друзья же, если таковые и были когда-то у Воробья, то к нему тоже старились никогда не приходить и, по возможности, о нём не вспоминать. Был он, и не стар, и не молод. При ходьбе, свои худые руки-плети Воробей старался держать за спиной, и немного сутулился, как будто нёс на спине тяжёлый мешок с песком. Между тем, это жизнь и возраст, могут гнуть так людей к земле, так что они склоняются к ней колосьями будто под натиском ветра и дождя. Но чаще никакого видимого груза у него за спиной не было. А вся тяжесть, что ему приходилось носить изо дня в день по утрам, была сумка почтальона. К полудню, она делалась лёгкой, почти невесомой, но это обстоятельство нисколько не выпрямляло его спины, она по-прежнему была согбенна и неприятно для всякого праздного взгляда. Его ж острый подбородок и тонкие губы с сухоньким носом, были аристократически бледны, как у того человека, что редко оказывается на солнечном свете, сберегая свою породистость и невозмутимость. В точности, так оно и было: почтальон Воробей старательно скрывал лицо от лучей солнца под широкополой фетровой шляпой и круглыми чёрными очками. А потому и оставался всегда бледен, даже по прошествии самых жарких дней короткого лета, какое проходило малозаметно и скоротечно.

Из верхней одежды, он всегда носил ту, что была чёрного, или тёмно-фиолетового цвета, и никогда не надевал ничего светлого, но сорочки, ни даже белья. Как будто пребывал в вечной скорби по одному ему только ведомой причине. Но что это была за скорбь и по кому именно? – этого никто не знал. А потому считали его, вполне справедливо, отчаянным и вздорным чудаком. Соседи Воробья, люди доброжелательные и простые в общении, едва завидя его сутулую фигуру на улице, спешили сразу перейти на другую сторону дороги; при этом, стараясь не смотреть в его сторону, чтобы не встретиться с его тяжёлым неприветливым взглядом, какой угадывался за лиловыми стёклами очков.

Когда почтальон приближался к забору, за которым играли дети, то смех и радость, там внезапно уступали место безотчётной тревоге и, даже, подобию лёгкой панике, а, нередко, кто-то из детей начинал безутешно плакать и не замолкал, пока его не уводила в дом вышедшая на шум, встревоженная мать. Хмурого почтальона необъяснимо боялись. Никогда ничего дурного никому он не делал. Не сказал и худого слова, ни с горяча, ни просто так, как это делают мало воспитанные люди. Всегда, молча подходил к почтовому ящику, молчал опускал в него газету, или письмо с журналом, и также, молча, брёл до другого дома, шаркая стоптанными ботинками, редко смазываемые ваксой и гусиным жиром.