Почти серьезно...

— Костано Касфикис. Знаменитый иллюзионист! Я о нем рассказывал…

— А что, — поинтересовался я, — если бы сейчас Касфикис выступил в цирке со своей программой, был бы успех?

— О-о-о!!!! — ответил с придыханием Семен Львович. — Конечно. Ведь он такой красивый!

Семен Львович остался один — мать умерла.

— Трудно одному? — спросил я его.

Семен Львович на секунду погрустнел, прикрыл глаза, потом открыл, приподнял голову, посмотрел внимательно на меня и, взявшись за пуговицу моего пиджака (есть такая у него привычка), сказал:

— Вы знаете, самая страшная молитва в Библии — это: «Господи, не оставь меня одиноким в старости». Трудно. Но у меня есть цирк. Сейчас работать тяжело. Все-таки инфаркт есть инфаркт. И ноги болят… По улицам хожу медленно. Но знаете, как в цирк приду, начинаю бегать по привычке, а они, ноги, болят. Прямо не знаю, что с ними делать. Но без работы-то мне еще хуже!

Хожу я по цирку и думаю о таких людях, как Семен Львович Румашевский.

Разные артисты — плохие и хорошие — работали в программах Московского цирка. Одни с каждым годом привносили что-то новое, другие, достигнув высот, пытались как можно дольше удержаться на гребне славы. Встречались и ремесленники. Помню двух акробатов, которые по афише значились как братья, хотя друг другу были абсолютно чужими людьми. Всю жизнь они проработали в цирке с одним и тем же номером. Как сделали номер на заре своей юности, так двадцать лет изо дня в день выходили с ним на публику, не меняя ни одного трюка, работая под одну и ту же музыку — блюз тридцатых годов. Только костюмы у них менялись — старые изнашивались, и они заказывали новые, такой же расцветки, такого же покроя, меняя, правда, иногда размеры — «братья» все-таки полнели.

Выходили они на манеж вразвалку, не спеша, беззвучно шевеля губами, как бы переговариваясь, и всем своим видом показывая, что они прогуливаются (говорят, что эту манеру они переняли у иностранцев, приезжавших к нам в конце двадцатых годов), остановившись посреди манежа, они неумело изображали, что неожиданно увидели публику. Старший при этом делал широкий жест рукой, как бы говоря: «Давай покажем себя». Младший деловито исполнял на голове старшего стойку, в которой замирал на несколько секунд. Затем они показывали несколько трюков, а в финале «комплименты ручкой», и все это под непременное беззвучное перешептывание.

После работы «братья» поднимались в гардеробную, принимали душ, переодевались, выпивали в буфете по стопке водки и уходили домой. В цирке они почти ни с кем не общались, программа, судя по всему, их не интересовала — они приходили в цирк не работать, а служить. И так изо дня в день, на протяжении двадцати лет.

В этих же гардеробных я встречал артистов, которые проводили в цирке дни и ночи. Они придумывали и отшлифовывали новые трюки, использовали каждый свободный час для репетиции, до хрипоты спорили с инженерами, разрабатывая новые аппараты. Сколько волнений, споров, проб и ошибок, сложностей с подбором музыки, света, отработкой мизансцен связано с новым номером! И таких людей, талантливых, ищущих, настоящих тружеников, в цирке большинство.

Разные люди жили в гардеробных: замкнутые и общительные, веселые и грустные, гостеприимные и нелюдимые. Когда мы с Мишей начинали самостоятельную работу, для нас было праздником, если приглашали к себе в гардеробную артисты-сатирики Григорий Рашковский и Николай Скалов — чудесный дуэт, почти каждый сезон выступавший с новым злободневным репертуаром на манеже столичного цирка.

Полный, обаятельный человек дядя Гриша, как мы называли Рашковского, нес на себе основную нагрузку в номере. Артисты прекрасно подавали текст куплетов, и, хотя никогда не пользовались микрофоном, публика слышала каждое слово. Скалов выходил на манеж с гитарой, а Рашковский с мандолиной. Сами себе аккомпанировали, великолепно общались со зрителем и под аплодисменты уходили за кулисы.

— Вот наш реквизит, пожалуйста, взвешивайте.

Рабочие с трудом поставили ящик на весы. Двести тридцать килограммов. Комиссия всполошилась: почему такой вес?

— А инструменты? Ноты? — невозмутимо ответил Скалов.

— Да сколько же могут весить гитара с мандолиной? Откройте ящик, — потребовал председатель комиссии.

Ящик открыли, и оттуда появился с двумя двухпудовыми гирями в руках дядя Гриша. Члены комиссии так и не знали, обижаться им или улыбаться…

— Вот наш реквизит.

Григорий Рашковский и Николай Скалов первыми принесли в цирк диковинный для всех нас железный ящик с манящим названием «магнитофон». Развлекались они с ним как могли.

Как-то пригласили к себе в гардеробную мрачного дрессировщика лошадей. Посадили его в кресло и, незаметно установив микрофон, завели разговор о разных несправедливостях в нашей цирковой системе. Затравка сработала. Не скупясь на крепкие выражения, дрессировщик с воодушевлением ругал руководство главка. Каких только слов не было сказано в адрес наших начальников.

Потом Рашковский, прервав его, мягко сказал: