Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Дело в том, что примерно месяца за два до этого, в ноябре 1921 года, получаю я однажды объемистый пакет с 25 экземплярами еженедельного журнала «Смена вех», предназначенная специально для эмигрантов и склоняющего их к примирению с советской властью и к возвращению в Россию{292}. Посылка сопровождалась любезным письмом от редакции (в Париже) с просьбой распространять этот журнал, причем в мою пользу отчислялись 40 % продажной цены. Я, конечно, не преминул отклонить от себя это предложение и спросил, что мне делать с присланными брошюрами: вернуть ли обратно или передать кому-либо здесь, и кому именно. Пока мое письмо дошло до Парижа, я успел получить еще посылок пять. Лично ответа я так и не получил, но некто Павловский, еврейский эмигрант и, по всей вероятности, большевистский агент, получил указание от редакции принять от меня присланный материал.

Почти одновременно с известием от жены, получил я сведение от генерала Монкевица, находящегося в Париже, что в Германии находится мой старший сын, штабс-ротмистр 3-го Елизаветградского полка[196], бежавший из Петрограда к Юденичу еще в сентябре 1918 года и пробывший на Северо-Западном фронте до окончательной ликвидации его. Надежда соединиться со своими близкими усиливала мое желание возможно скорее перебраться через океан – эту неодолимую преграду для пешего беженца. Но для этого нужно было накопить еще необходимую сумму дли оплаты переезда, конечно, опять трюмным пассажиром. Хотя генерал Миллер, узнав о не особенно блестящем положении, в котором я оказался в заатлантической республике, предлагал мне перевести необходимую сумму для возвращения в Европу, но я принципиально хотел обойтись собственными силами – взялся за гуж, не говори, что не дюж, – и сердечно поблагодарив его за дружеское предложение, предпочел выждать еще два-три месяца, пока не накоплю на билет и на жизнь первое время в Европе, пока не найду подходящей работы.

После принятия этого решения работа у Форда показалась мне гораздо легче: впереди у меня была определенная цель, и каждый день приближал меня к ней. Благодаря содействию генерала Миллера я сравнительно быстро получил разрешение французского правительства на въезд во Францию, оставалось только наметить время отъезда и выбрать пароход. Выбор мой остановился на немецком пароходе «Cap Polonio», отходившем из Буэнос-Айреса 15 мая, так как на всех ближайших пароходах трюмные места уже разобраны. Кроме того, пароход этот широкой рекламой сулил отдельные двух– и четырехместные каюты и прочие блага за скромную цену в 250 песо.

Недели за три до отъезда я оставил работу у Форда, получив от администрации надлежащее удостоверение, причем мне было выражено удовлетворение моей работой, но в то же время я чувствовал, что отпускали меня без всякого сожаления; не знаю, как в Соединенных Штатах, но в Южной Америке отношение служащих к порученному им имуществу довольно своеобразное. Капитан Руденский, о котором я упоминал выше, во время своей кратковременной работы на чилийских пароходах пришел в ужас от расхищения перевозимых товаров, производимого всем персоналом от мала до велика, и когда он выражал по этому поводу свое возмущение, то собеседники его искренно удивлялись его негодованию, находя это вполне естественным: «Esto es costumbre del pays» («Это обычай страны»).

Три недели промелькнули быстро, но за это время я успел сделать прощальные визиты всем старым и вновь приобретенным в Аргентине знакомым. Из прибывших со мной остались в Аргентине только Нечаевы и Курбатов, так как Оранжереевы уехали в Германию еще на полгода раньше меня.

Провожаемый большой толпой, ровно в полдень (с немецкой точностью) 15 мая 1922 года громадный «Cap Polonio» отчалил от северной гавани Буэнос-Айреса и стал величественно рассекать мутно-желтые воды безбрежной Ла-Платы.

«Cap Polonio», громадный пароход Гамбургской линии{293}, 30 тысяч тонн водоизмещения, до войны носил какое-то немецкое имя, был мобилизован в качестве вспомогательного крейсера, но в военных действиях не участвовал. Избежал участи быть переданным союзникам, был переименован, по всей вероятности для того, чтобы не тревожить слух немецким именем, и отделан заново с полным комфортом{294}. Комфорт этот, конечно, не выходил из пределов первого класса, там он действительно был доведен до последнего слова. Во время остановки в Рио-де-Жанейро, когда почти все пассажиры сошли на берег, мне удалось бросить взгляд на помещения привилегированной публики. В обычное время, хотя официального запрета бродить по всему пароходу и не было, но я избегал выходить из пределов моего третьего класса, дабы не встретить недоуменных взоров и не получить замечания от кого-либо из лиц персонала. Хотя за время изгнания я успел уже освоиться с переменой моего материального и общественного положения и относился вполне философски к своему состоянию, но тем не менее старался избегать, чтобы другие мне об этом напоминали.