Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Национализация банков непосредственным образом коснулась и меня. В Азовско-Донском банке{91}, что был на Большой Морской близ арки Главного штаба, у меня был сейф, в котором я хранил некоторые личные документы и часть процентных бумаг, а также наличные деньги. Документы и процентные бумаги мало тревожили меня, но наличные деньги были крайне нужны. Там было на 10 тысяч 500-сотенных серий Государственного казначейства

{92}, которые обращались наравне с разменной монетой и пользовались у населения гораздо большим доверием, чем 20– и 40-рублевые купюры Временного правительства, так называемых «керенки», столь похожие на бутылочные этикетки. Мне во что бы то ни стало надо было их достать. Когда был разрешен доступ к сейфам в присутствии комиссаров, я решил сделать отчаянную попытку. Не сказав ни слова жене, дабы не причинять ей лишнего волнения, я отправился в экспедицию. Заявив о необходимости вынуть кое-какие документы, я получил разрешение открыть мой сейф. Комиссар стоял рядом и следил за мною. Вынимая один пакет за другим, но не вскрывая их, чтобы не показать ему содержимого, я старался угадать тот, который мне был нужен. Найдя, как мне казалось, наконец, таковой я небрежно отложил его в сторону в числе прочих, уже отложенных, и затем, выбрав какое-то метрическое свидетельство, положил его на него. Затем сделав вид, что нашел то, что мне нужно, я торопливо начал укладывать вынутое обратно в ящик, наблюдая искоса за комиссаром, следит ли он за мной. Воспользовавшись моментом, когда он отвернулся, чтобы ответить на вопрос кого-то вошедшего, быстро сунул отложенный пакет в сложенное метрическое свидетельство и как ни в чем не бывало со свидетельством в руках заявил, что окончил выбор того, что мне нужно. Выйдя из банка и идя уже по Дворцовой площади, я осторожно осведомился о содержимом выкраденного пакета, и – о, ужас! – оказались никому в то время не нужные облигации военные займа{93}

, в которые мы легкомысленно вложили немало денег. Пришлось еще дважды повторять подобные попытки, пока мне не удалось наконец выудить желаемое, и делать это надо было с перерывами, по крайней мере, в неделю времени, дабы не возбудить подозрения.

При этих посещениях подвалов банка мне пришлось быть свидетелем вскрытия сейфов тех владельцев их, которые не откликнулись на декрет правительства, предупреждавший, что если к определенному сроку владельцы не явятся сами для освидетельствования их сейфов, то таковые будут вскрыты. В большинстве случаев такие сейфы оказывались пустыми, иногда же там находили порядочное количество золотой монеты и иностранной валюты, что, согласно декрету, подлежало конфискации{94}.

Можно себе представить, какое впечатление эти драконовские меры производили на публику. Настроение ее можно было наблюдать в длинных очередях за керосином и другими предметами первой необходимости. В этих хвостах приходилось простаивать часами, и чего только за это время не переслушаешь. Можно было услышать мнение представителей всех слоев общества, так как всем приходилось отбывать здесь свою очередь.

Первое время низшие классы – мелкие ремесленники, мещане, рабочие и пролетариат, в точном значении этого слова[21]

, – были всецело на стороне большевиков, приветствуя все их мероприятия, направленные против так называемых буржуев, к каковым причисляли не только имущих людей, но вообще всю интеллигенцию, хотя бы у интеллигента и гроша медного за душой не было. Но затем, когда целый ряд стеснений и ограничений, внесенных большевиками в общественную жизнь, коснулся и низших классов общества, мнение их о них начало меняться. Все чаще и чаще начали раздаваться голоса против большевиков, все чаще и чаще указывали на них как на главных виновников происходившей разрухи, от которой одинаково страдали как богатые, так и бедные, последние даже больше, несмотря на все старания большевиков досадить главным образом «буржуям». Большевики, конечно, с помощью прессы и митинговой пропаганды пытались свалить всю вину на саботажников-интеллигентов, но этому уже мало верили. К весне 1918 года редко, редко когда можно было услышать сочувствие большевикам. Всюду их ругали, но с оглядкой, и тотчас же умолкали, как только хотя бы издали появлялся красногвардеец или милиционер. Да и то открыто, на улицах, ругал большевиков только свой брат простолюдин. Забитые, затравленные интеллигенты и «буржуи» не смели громко выразить свой протест и изливали свою скорбь и негодование, сидя у себя дома в четырех стенах, в кругу своих близких и единомышленников. Настолько слабыми и ничтожными считали они себя по сравнению с полными энергии и грубой силы большевиками.

Решив после большевистского переворота оставить службу, дабы советское правительство, основываясь на моих обязательствах как военнослужащего, не могло бы потребовать мое сотрудничество, я начал хлопотать об отставке.