Под чертой (сборник)

– Самое интересное в Берии, – говорит Лурье, – что Берия в Политбюро был в наименьшей степени коммунист. Для него социализм, коммунизм – это было бла-бла-бла, а сам он верил в силу страха, в роль «шарашек» в подъеме экономики… Он жесткий прагматик был. И, в общем, все реформы, которые он затеял в свои сто дней от смерти Сталина до собственной, были так или иначе проведены. С точки зрения Берии, управлять страной должен был такой человек, как Косыгин, а комиссар Брежнев должен был читать лекции в обществе «Знание»… А что касается историй, то для меня история – она как раз логическая цепочка выверенных дат и цифр. Мы не знаем точно причин Второй мировой, но мы должны точно знать все про Версальский мир, приход Гитлера к власти, пожар Рейхстага и Данцигский коридор. Я еще когда репетиторством занимался, всегда спрашивал детей: кто командовал Ленинградским фронтом в момент прорыва блокады? Как отчество Александра II? В каком году была Куликовская битва? Падение знаний по истории уже в 1970-х было заметно…

Я Льва Лурье бесконечно люблю. С моей точки зрения, он занял в сегодняшнем Петербурге место Дмитрия Лихачева, то есть главного петербуржца: той палочки из слоновой кости, на которой, в конечном итоге, держится свод дворца, – только с поправкой на то, что Лихачев предстательствовал за город в его индустриальную эру, с ее стандартизаций, синхронизацией, массовизацией (если следовать терминологии Тоффлера из «Третьей волны»), а Лурье – в эпоху постиндустриальную, информационную, с ее демассовизацией, когда у каждого свой источник информации, а точнее, когда каждый выбирает (или даже создает, на манер френдленты в ЖЖ) свой источник в индивидуальном порядке.

Лихачев под сводами ленинградского дворца был дирижерской палочкой, камертоном, ритмом и рифмой вполне определенной городской идеи. Идея включала дореволюционную культуру, историческую память, знание летописей, свежевыглаженную сорочку, а также к звонко цокающий вопреки выучке московского Малого театра звук «ч» в слове «что». Ну, и еще опыт лагерей, вполне шаламово-солженицынский – «не верь, не бойся, не проси; убивает не малая пайка, а большая».

А Лурье – он объединитель, вязальщик сетей из массы разрозненных идей. Включая ту несомненно питерскую, что окурки в горшке с фикусом вторичны перед знанием как таковым, сколь непрактичным оно бы случайному человеку ни казалось. Это в Москве знаток коптского языка или процесса по делу Промпартии не вызывает ничего, кроме желания не тратить время попусту на дурачка-нищеброда. А в Питере таким, как Лурье, владельцы стоячих рюмочных-«щелей» наливают за счет заведения: высший респект!

Сын историка и внук историка, Лурье подсадил когда-то на историю и меня. Я тогда болел главной болезнью отечественного интеллигента – искренней яростью вкупе с такой же оглушительной необразованностью. То есть, громя привычки к некритическому приятию мифов нашего прошлого (порою далекого – я, например, уже понимал, что образ князя Александра Невского был сфабрикован в идеологических целях еще Иваном Грозным, да так с точки зрения централизованной власти удачно, что, пройдя фейслифтинг с рестайлингом при Петре и Сталине, он нам достался с той же дозой откровенного вранья, искренних фантазий и принципиальных замалчиваний) – так вот, громя их, я был в плену у других. И главной моей ошибкой был поиск какой-то одной, «окончательной» правды, чаши Грааля. Я еще не был знаком ни с принципом смены парадигм, ни с идеей множественности парадигм, ни с самим понятием парадигмы, отвергающим понятие абсолютной истины.

Лурье подсадил меня на важные книги по русской истории. От «Витязя на распутье» давнего оппонента Лихачева Зимина до «Русской революции» Пайпса и «Сталина» Монтефиоре. А дальше я уже начал сам.

– Вы, кстати, Монтефиоре-то прочли? – спрашивает Лурье.

– «Сашеньку», – отвечаю я. А «Двор красного царя» у меня медленно идет, я по-английски небыстро читаю, это кирпич в тыщу страниц, а по-русски его ни на торрентах, ни в магазинах нет. Но зато «Молодого Сталина» на русском только что переиздали.

– Что еще за «Сашенька»? – с подозрением спрашивает Лурье, и я ловко уворачиваюсь от очередного пепельного столбика.

– Да роман того же Монтефиоре, Саймона Себага. Про молодую девицу, дочь свежеиспеченного барона-выкреста, смолянку, целиком ушедшую в революцию. С которой революция обошлась примерно как немцы с генералом Карбышевым: пьяные энкавэдэшники в 38-м заморозили во дворе тюрьме голой… В общем, беллетристика с крепкой документальной основой – по ней можно, в соответствии с идеями «Анналов», предреволюционный и постреволюционный быт изучать…