Под чертой (сборник)

А потому, что возможность безопасно (под псевдонимом, под ником) укусить, лягнуть, тяпнуть, нагадить и просто сболтнуть глупость отражает все же гигантскую нашу тоску по свободной дискуссии.

У нас не учат риторике.

У нас «схоластика» – ругательное слово.

У нас не дискутируют в школах.

У нас в школьных учебникам не считают нужным приводить различные версии.

У нас на телевидении под запретом прямые эфиры.

У нас признание неправоты почитается за слабость, и слабых не защищают, а бьют (кстати, я бы учил христианству. В рамках дискуссии о том, как соотносится с учением Христа деятельность РПЦ).

У нас «порядок» – это, чтобы, во-первых, одинаково, а во-вторых, как у меня.

А такой порядок существует лишь на выжженном поле – и то до тех пор, пока не пробилась молодая трава.

Так что пусть хоть трава, хоть репей, но пусть на моем поле хоть что-то растет. Выпалывать не собираюсь.

Прочту очередной камент типа: «Понимаю, вы пишете буквы за еду, поэтому букв так много. "Вторая древнейшая", да», – вздохну, пойму, что комментатору нужно на самом деле просто крикнуть, ибо никто его не слушает, вздохну еще раз, и напишу в ответ: «К сожалению, ваш аргумент неверен – в ЖЖ за тексты денег не платят. Кроме того, вы совершаете ошибку, перенося собственную возможную мотивацию на других…»

Учиться, учиться и учиться. Реформировать, реформировать и реформировать.

Все, – ставлю точку: можете со своими комментариями налетать.

2012

36. Конец гламура//

О том, почему главный тренд переходной России сходит на нет

(Опубликовано в «Огоньке»

Гламур – самое модное российское помешательство 2000-х – утратил былую силу. Сдулся вместе со словом «правильно». Носить правильную одежду, ходить в правильный клуб – недостаточно. Правила изменились.

В бесконечно далеком 2006 году (когда Россия была совершенно другой страной, чем сейчас – хотя и все той же самой, что и при Иване III), на закате октябрьского дня, в большой компании экономистов, политологов, продюсеров и журналистов, я плыл на кораблике по реке Хуанпу.

Слева и справа лежал Шанхай. С одной стороны – Французский квартал, с его платанами и зданиями art nouveau. С другой – подпирающие небо небоскребы Пудонга. Столы на корабле ломились от жареного бамбука, черных древесных грибов, свинины в кисло-сладком соусе и прочих радостей сычуаньской кухни. Официанты подливали вино. Словом, все было прекрасно, кроме одного: я в разгар этого веселья должен был делать доклад. Потому что увеселительное плавание было одним из мероприятий международной конференции РБК.

Обреченно я шагнул в кают-компанию. И обомлел: зал был набит битком. Даже не выступлении Алексея Кудрина парой дней раньше плотность на квадратный метр была меньше. А когда я закончил доклад, то снова не поверил глазам. Выступить в прениях записались и первый зампред ЦБ Татьяна Парамонова, и политолог Игорь Бунин, и певица Анита Цой, и продюсер Александр Шульгин, и депутат Госдумы Григорий Томчин…

Дело было вовсе не во мне как в блистательном ораторе (хотя и не без того). Просто темой была «Российские глянец и гламур». Это действительно интересовало всех (включая меня самого: я, например, невероятно гордился, что снялся в качестве модели для fashion-сессии журнала FHM: ах, рубашечка Billionaire Couture! Джинсы Patrizia Pepe!..)

Во время той шанхайской дискуссии было высказано немало любопытных соображений, почему гламур так ярко пламенеет в России. Я придерживался теории гиперкомпенсации (гламур как показное и шикарное потребление – это пир взрослых после голодного детства, где не было в достатке ни машинок, ни кукольных дворцов, ни кукол-принцесс). Но были сформулированы еще и теории гламура как системы распознавания «свой-чужой»; гламура как освящения капитала; гламура как сакрализации сверхпотребления; гламура как анонимной диктатуры (последняя подробно изложена Пелевиным в Empire V).

Прошло шесть лет.