Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов

Захватив свой кошемный потник, я отправился на тот край поляны, к самому дальнему стогу. В тон стороне земля уж заметно убегала из-под ног, страшновато круглилась книзу. Там я с вечера приметил широкий просвет в стене леса, открывавший даль Уймонской долины. Мне и хотелось улечься здесь, чувствуя высоту, и чтобы утром встать и сразу увидеть Алтай.

Сейчас ничего нельзя было разглядеть, кроме смутного лесного моря под ногами, да горящее звездное небо впереди в огромной размахе выгибалось к горизонту, падая в черную тучу земли.

Было новолунье, и молодой месяц, наверное, прятался где-нибудь за нашей горой.

Я обошел стог, подсунул с краю свою кошму и улегся, кое-как вкопавшись в тугой, колючий бок стога; как сумел, завалил себя сверху. Едкие, мирные запахи сена и конского пота, пропитавшего кошму, мгновенно заволокли быструю чреду дневных лиц, имен, солнечных искр; все слилось, исчезло.

Проснулся я, верно, от холода, очень неуютно зябла спина — видно, сползло с меня сено. Хотел было устроиться получше; повернулся захватить рукой сползавший ворох и — тут же замер. Совсем близко, рядом, за округлым боком стога, говорил мужской, молодой и хрипловатый голос. И столько было в нем встревоженной страстной силы, даже когда понижался он до глухого шепота, — столько страстности, неловкой, но побеждающей всякое стеснение… Я замер, не шевелясь, и сон слетел с меня, не мог я не слушать. Ведь это же Тимка Вершнев… Ну, конечно, он!

— Не понимаешь ты!.. Эх, не понимаешь! — громко, прерывисто шептал он. — А ты пойми, на вот, хоть влезь в меня, я тебе всю душу вывернул!.. Пойми же ты, однако, не город этот мне нужен, не одежа, не деньги легкие… Ну, что она, Ойрот-Тура, с виду деревня та же, только что дома повыше… В Новосибирском был, в Омском, знаю. И опять не про то я… Не в улицах сласть, что людей там много, трамваи… Это мальчонке лестно, поглядел — и надоело на третий день, ходишь, как по Уймону. А мне ведь из себя вырваться надо… Из себя, понимаешь?..

Он передохнул тяжело и зашептал еще горячей, быстрее:

— Тут я чисто в шкуре какой хожу, и скрозь меня она до нутра проросла, как зверь все равно. Грузно мне, тошно, глаза застилает, к земле гнет. И все уймонское меня облепило, и сам-то я дурак дураком. Не вижу ничего, не знаю, тыкаюсь все равно, что щенок слепой…

— Нет, постой, погоди, однако, — заторопился он. — Знаю, ты и раньше все напевала, дескать, и тут можно… Это знаю я, что и тут все к лучшему идет, и самому можно… Да ведь тугото как!.. Еле-еле… Пластом переползаем. За годом год… А я быстрей могу жить! Я очень даже скоро все взять могу. Я все понимаю, все мне открыто…

— Не хвалюся я, нет! — воскликнул он и тут же, испугавшись, что громко, понизил голос. — Я тебе говорю, а смотрюсь в себя, как в воду, и все до донышка вижу. Слепой я, дурак нетесаный, а ведь вглубь-то я все понимаю, всю землю чувствую, всех людей. Вот — как усмехнулся человек или там поежился, или говорит что, а сам про другое думает, — завсегда мне все открыто — к чему это он и чего ему надо. И не только свои мужики али ребята… Вот намедни который инструктор приезжал, из Усть-Коксы, — начал он тут речь говорить…

— Да это все зря я! — вдруг прервал он себя с досадой. — Не об этом я хочу… Я про то, однако, что мне учиться Только побыстрей бы, спешно, да-погуще бы как… Про все, чему только ни учат. Я с места бы взял, разом… И. уж не отце-, пился бы до конца, пока все не превзойду! Как клещ бы впился…

Он вздохнул, видно улыбнувшись.

— Ах ты, мать честна! Дотянуться бы только поскорей!

Сила есть войне, не занимать, знаю… Есть сила!.. И самостоятельность… Уж я не закружуся, запить там, загулять или еще какие пустяки… Все дальше пойду, весь мир каковой брат мне будет… Как старики наши поют, — вся тайная… Вся тайная отверзится… Я ведь как сделать-то хочу… Да ты слушаешь; Линка, аль спишь?..

— Нет, слушаю я, — невесело ответил низкий женский голос, и с изумлением узнал я В нем голос Аполлинарии.