Под итальянским солнцем

Сабри все не звонила, и это было странно, так как сегодня утром они все возвратились в Аверану. Потеряв всякую надежду и отправив с десяток эсэмэсок, Ивано окончательно разволновался.

«Полный трындец, что же еще могло случиться? – Самые разные опасные и неприятные предположения так и лезли ему в голову. – Так я и знал – нельзя было доверяться Сабри, ведь стоит ей только открыть рот, как вылезет все наружу, начиная с того, что мы спрятали дневник, и заканчивая тем, что там написано».

С каждой прошедшей минутой Ивано нервничал все сильнее и решил, что в таком состоянии на работу не пойдет, благо ресторан был отцовский и сачкануть было не так уж трудно, тем более что от его отсутствия ничего бы не изменилось. На самом деле он был лишь помощником повара и сначала ему очень хотелось руководить всей кухней, как в той телевизионной передаче, где шеф Рамзи орал как резаный и гонял между плитами своих подчиненных, которые постоянно то пережаривали, то оставляли сырыми мясо и рыбу.

Но со временем он понял, что отец был прав, говоря ему: «Особенного таланта у тебя нет – просто хорошо выполняй свое дело, смотри, как работают другие, и учись».

И он успокоился и перестал придумывать несуразные рецепты, от которых у подопытных сводило желудки, а стал выполнять только то, что входило в его обязанности. И в этом он обнаружил массу преимуществ – отец был доволен, и у Ивано появилось больше денег и больше свободных вечеров.

Все, хватит сидеть и пялиться в телевизор! Тем более что там повторяли и повторяли все то, что уже было известно про убийство. «Пойду пройдусь возле дома Сабри, заодно послушаю, о чем говорят журналисты», – подумал он.

В последнее время они старались не появляться вместе на людях. Сабрина, пользуясь ее собственным выражением, даже запретила «подходить к ней на пушечный выстрел», но сейчас был тот особый случай, когда от неведения нервы напряглись до такой степени, что Ивано не выдержал.

Выйдя на улицу, он услышал вой полицейских сирен, доносившийся с другой стороны города, прибавив шагу, вошел в переулок, где проживала семья Сабрины, и увидел картину, от которой у него засосало под ложечкой: весь проезд был запружен журналистами, три полицейские машины стояли вдоль дороги, во всех окнах дома Сабрины горел свет, и обе двери в гараж были открыты настежь.

Ивано сразу представил самое худшее – полиция приехала с обыском, а так как Сабри спрятала дневник у себя, то надо ожидать последствий. Даже не дойдя до толпы людей, толкущейся в переулке, Ивано резко развернулся и потрусил обратно.

Глава 28

Стоя у себя в гараже в окружении двух детективов и криминолога, Маурицио видел, как дотошных журналистов отгоняли от входа. Здесь, среди своих повседневных вещей, он чувствовал себя немного спокойнее, ему уже не мешали ни постоянные вспышки фотокамер, ни громкий гул, доносившийся с улицы. Единственный, кто, пожалуй, все еще раздражал его, так это полицейский с видеокамерой, которую он направлял прямо ему в лицо, что мешало Маурицио сосредоточиться. Но главным было то, что он наконец решился.

Конечно, он помнил все: как в тот злополучный день возился здесь с трактором, который не хотел заводиться, как со злости ударил по капоту, услышав шаги Беа, как, заглянув в гараж, она сказала: «Привет, дядя Маурицио, что, опять не заводится?» А он: «Может, поможешь?» – на что она немного удивилась, но подошла.

Он помнил прекрасно, что на ней были эти шорты, спущенные так низко, что Маурицио, взглянув один раз, уже старался не смотреть в то место, как она, подойдя ближе, спросила: «Ну и что?» Как он дал ей какую-то железку и велел держать, как провел рукой по ее плечам, а потом и по животу, как, вскинув глаза, она спросила: «Дядь, ты что, с ума сошел?» – и развернулась к выходу

А он: «Не уходи!»

А она: «Щас-сс!» – и хмыкнула, скривив свой ярко накрашенный рот.

И это «щасс» и красные губы окончательно добили его, и он уже, не разбирая и задыхаясь, стал хватать ее и прижимать к себе, а она выворачивалась, как угорь, из его вспотевших рук и кричала: «Дядя! Ты что?! Ты что, отпусти!!»

– Да подожди, подожди, девочка моя, девочка моя хорошая! – глухо шептал Маурицио, все тиская вырывающуюся Беа и ощущая заскорузлыми ладонями свежесть ее кожи и окончательно дурея от близости ее невозможного тела, от красного цвета помады и огромных удивленных и таких порочных глаз.