Под ливнем багряным: Повесть об Уоте Тайлере

— Долдонить — одно, а действительно жить по законам божьим — совсем другое. Ранг, занимаемый перед ликом всевышнего, единственно определяет наше положение на земле, перед лицом людей. Если в силу своей греховности человек утрачивает ранг перед богом, он с необходимостью теряет и свое место в миру. Власть как таковая, духовная или же светская, основана только на милости. Вот то главное, что надлежит прочувствовать. «Грехи есть ничто, и люди, когда грешат, становятся ничем», — учит святой Августин. Зло является отрицанием, и те, кто подчиняются ему, не имеют положительного существования. Поэтому они не могут обладать чем бы то ни было, и властью прежде всего.

— Скажите это Гонту, учитель. Я его, конечно, очень люблю, но второго такого хищника надо еще поискать в нашем королевстве. Полагаете, он способен хоть что-нибудь выпустить из когтей? А наш примас и канцлер-архиепископ Седбери?

— Кажущаяся их власть не есть реальное, она не настоящее обладание. Она представляет собой лишь неправедное владение, которое они должны будут когда-нибудь передать в руки справедливых.

— Интересно, кто сумеет подвигнуть их на такую жертву?

— Справедливые. Кто же еще? Как злой не имеет ничего, так справедливый, напротив, есть господин всего. На то, чем справедливый пока не обладает фактически, он имеет нравственное право, а значит, и власть. Отсюда с неизбежностью вытекает, что все имущество должно быть общим.

— Знакомый мотив! Народные проповедники заморочили этим вздором вилланов и подмастерий, которые только и ждут случая, чтобы разграбить маноры и аббатства. Я был во Франции в самый разгар Жакерии и знаю, какая страшная сила — гнев обездоленных. Но чем все закончилось, домине? Разве хоть что-нибудь изменилось в мире?

— Оставим это, — одухотворенное лицо проповедника разом померкло. — Ведь я толкую об идеале. О том идеале, который прежде всего должен составлять главное достояние церкви. Вот почему, следуя достопочтенному Оккаму, я неустанно твержу о том, что церковь не должна иметь собственности. Собственность составляет препятствие для ее подлинной миссии. Клир, включая папство, надлежит ограничить строго духовной сферой. Управление светскими владениями, завоевание королевств и требование дани — прерогативы мирской власти. Папе подобные притязания никак не приличествуют. Если же он обходит свои обязанности духовного управления и занимается вещами совсем его сану неподобающими, то такая деятельность не только излишня, но и противна священному писанию.

— Смело, домине, очень смело.

— Доказательно, сын мой, вот что важно: логически и юридически. Отсюда вытекает неизбежный вывод. Если церковь захватывает функции, принадлежащие государству, обязанность последнего — отстаивать свое право на ведение собственных дел. В таком случае государство правомочно отнять земли и доходы у церкви.

— Теперь я понимаю, что объединяет вас с антиклерикальной партией. Джон Гонт спит и видит прибрать к рукам жирные владения аббатств и епископств. Подумайте хорошенько, кому на руку ваши антицерковные проповеди. Лоллардам, сервам,[53] бездомным портняжкам и нищим менестрелям? Ничуть не бывало. Они как были голыми, так с кукишем и останутся. Если вместо двух великих хищников окажется только один, будет еще хуже. От драки императора с папой все же горожане выигрывают. А так? Полный произвол пэров. Что белая роза, что алая — все едино. Разница между ними не больше, чем между напой в Авиньоне и папой в Риме, хоть я, как британец, склоняюсь к последнему.

— Только как британец? — тонко улыбнулся Уиклиф. — По-моему, более пламенного поклонника прекрасной Италии нет в целом свете. Друг Боккаччо, собеседник Петрарки… Неудивительно, что вы отдали предпочтение Риму.

— Вам бы все шутить, домине!

— Вы считаете, что мне следовало бы порвать с Ланкастером? — выжидательно прищурился Уиклиф.

— Отнюдь! — покачал головой Чосер, признанный мастер недомолвок и элегантных иносказаний. Теперь, когда позиция проповедника несколько прояснилась, можно было позволить себе большую откровенность. — Эдмунд Ленгли ничуть не лучше, разве моложе немного. Я привык к Гонту, он привык ко мне и даже слегка потакает моим слабостям. Надо же ведь кому-то служить, за кого-то держаться мытарю-поэту?

— Я никому не служу, кроме бога, — не принимая шутки, сурово ответил схоласт. — Просто нам пока по пути с партией Гонта. Конечно, в глазах иных союз между ученым богословом и насквозь развращенным неправедной властью пэром выглядит достаточно странно. Но что поделать, если все мы, создания божьи, как-то зависим друг от друга? Я защищал Гонта в суде, когда его люди ворвались в собор и совершили убийство, он же вместе с герцогиней Уэльской помог мне избежать открытого осуждения перед епископатом в Ламбете.

— Полагаете, вас выручили принцы? А я, признаться, думал, что лондонцы. Они явились в сопровождении целой толпы буйной черни и поклялись разнести все и пух и прах, если с головы их любимца упадет хоть единый волос. По-моему, так было дело.