Под нами Берлин

Командир не всегда обязан мотивировать свое решение. Сейчас же, как мне показалось, он должен был пояснить. Василяка же явно не хотел. Почему? Может быть, он не понимал, что творится с Мелашенко? Навряд ли. Кто-кто, а Василяка, много лет проработавший инструктором, хорошо разбирался в психологии летчиков.

Я взглянул на Архипа. Он сидел в противоположной стороне стола рядом с суховатым Сергеем Лазаревым и аппетитно ел. Широкое полное лицо раскраснелось и лоснилось от легкой испарины. Густые каштановые волосы сбились на лоб, закрывая красноватые глаза. Широк в плечах. На вид парень здоровяк, но как обманчив внешний вид!

У Архипа и Сергея схожи боевые пути. Оба начинали воевать с мечтой о подвигах, о славе, бесстрашно и с увлечением. Впрочем, у большинства молодых летчиков в первых боях чувство опасности растворяется в необычном возбуждении. Обоих здорово трепала война. Сергей от этого только креп, мужал, А Архип?

В начале боевого пути он был сбит. С открытой душой он рассказал, как все произошло. Командир был расстроен неудачным боем, и летчик попал под его горячую руку. Чувствительный по натуре, впечатлительный и, стало быть, легко ранимый грубым, неосторожным словом, Мелашенко оробел и растерялся.

Вскипевший командир для острастки не то за трусость, не то за ошибку припугнул Мелашенко военным трибуналом. Может быть, он и сам не заметил и не подумал, какой нанес удар человеку, может быть, об этом вскоре и забыл, но летчику эта горячая рука запомнилась навсегда.

После этого случая Архип замкнулся, ушел в себя, стал бояться начальства. А в воздухе постоянно над ним висела смерть. Он испытывал такое ощущение, будто находился между двух огней: вражеского, а допустишь ошибку — не жди пощады и от своих.

Требовательность без доверия порождает страх, а страх, как заразная болезнь, которую не лечат, не только физически терзает человека, но и разъедает его волю, нервы и веру в себя. Архипу требовалась передышка от боев, отдых и успокоение, но война этого не позволяла, и не каждый мог заметить его душевные тревоги. Многие его нервозность — объясняли только страхом. Но страх есть у всех, и лучшее лекарство против него — бой. «В упор гляди на страх — не смигни, смигнешь — пропадешь». Таков был наш девиз.

И действительно, в воздухе Архип преображался. Воевал смело. Но сколько на это требовалось напряжения? Силы у него, не как у других, не восстанавливались. Он работал на износ.

В боях за Киев Архип снова был ранен. И тут уж окончательно укатали Сивку крутые горки. У него угасла вера в себя, в свои силы, способности. Он потерял общий язык и с землей, и с фронтовым небом. И вот наступил такой момент, когда всем стало ясно, что с Мелашенко творится чго-то неладное. Теперь он, как только услышит, что нужно подниматься на боевое задание, так весь и затрясется, словно через него пропустили электроток высокого напряжения. Но он не отказывался, летал.

За последнее время у него уже не чувствовалось той тонкости боевого расчета, который был присущ ему раньше. Появилась опасная медлительность, когда требуется быстрота, и, наоборот, где нужна была выдержка, ее стало не хватать.

Кое-кто это нервно-психическое расстройство, проявляющееся иногда в нервных судорогах, объяснял просто трусостью и поговаривал о привлечении Архипа к строгой ответственности.

— Почему молчишь, почему не отвечаешь? — забивая гомон, стоящий в столовой, громко напомнил мне командир. — Мелашенко — неплохой вояка. Он к тебе придет на место Маркова. Перевод логичен.

— Нет, не логичен, — ответил я. — Архипу нужен отдых, чтобы он месяц-два не слышал никакой войны, а потом только говорить о его полетах и переводе.

— Ты так думаешь? — тоном явного осуждения отозвался Басил яка.

Я знал его манеру разговора. Он иногда умышленно не соглашался с предложением собеседника, чтобы тот подробней пояснил причину своего предложения. Очевидно, и сейчас у него была такая тактика. Поэтому я решительно сказал:

— Да, — и начал пояснять почему, но стажер не дал мне закончить мысль, деланно пробасил:

— Арсен! Странно слышать от тебя такие слова. Истребитель — это сила и мужество, а ты развел какие-то нервы, сентименты. Сейчас война. Отдыхать будем потом.

После двухсот граммов водки (гостю удвоили фронтовую норму) у многих разудалость на словах часто льется через край.

— А мне странно слышать твой бас. У тебя же классический тенор. И с командиром полка ты им говоришь. Уж не артистом ли ты стал?

Афанасий добродушно улыбнулся и все свел к шутке:

— Тактика. С начальством всегда нужно говорить мягко, на полтона ниже, с равным по чину и подчиненными — баском: полезней и для тебя и для службы.

Василяка показал стажеру на Архипа:

— Как ты на внешний вид оценишь его? Тот, посмотрев на летчика, спросил:

— А как летает?

— Хорошо, очень хорошо. Лично сбил тринадцать самолетов.

— Парень, по-моему, крепыш и умный.

— Возьмешь к себе в полк?

— Конечно. Нам люди с боевым опытом нужны. Василяка с сожалением взглянул на меня:

— Вот видишь. А ты говоришь: Архип больной и нужен ему отпуск на лечение.

— А разве вы не согласны?