Под нами бездна

Вот он стал притормаживать, сбавил ход и остановился. Напротив стояла электричка. Окно в окно, на Федора с любопытством смотрел знакомый паренек. Он был потрясающе знаком: лицо, рубашка в клеточку, улыбка со щербиной. Федор впился в него взглядом. Поезд тронулся. Паренек знакомым движением поправил длинные волосы. На левой руке был покалеченный палец. И Федор понял — хотя не понял ничего, — что в электричке к Байкалу, на практику и навстречу судьбе, снова едет глупый, молодой Федька Москва. «Вот и хорошо, — подумал. — Замена не заставила себя ждать.

Старик набирает новую команду! Пять сыновей Блуды, он сам и этот. Снова семеро!»

Молодость, молодость! Что в ней хорошего? Иллюзии? Если бы знал этот мальчишка, что его ждет… Нужда, нехватка денег на воспитание и образование единственной дочери, раздражение и семейные раздоры, унизительная торговля рыбой, пошленькое браконьерство, чтобы выжить…

Прекрасная тайга, покой леса, костры, небо, море. Вой ветра в холодной зимней ночи, долгие вечера, красивая женщина, вяжущая возле жаркой печи.

Федор закрыл глаза. Память услужливо унесла его к истокам, будто давно поджидала, когда он расслабится. Вспомнился южный город, остывший от зноя ранним утром. Вспомнился запах зелени и промытого асфальта. Высотный дом, отделанный мраморными ступенями, арочный проход под ним.

Федька Москвитин — молодой, глупый, веселый уже от того, что настало утро, что он улетает в Иркутск с красивой, любимой девушкой, с невестой, не сказавшей последнего слова. Он поставил чемодан на нижнюю ступень арочного крыльца и стал ждать. Она задерживалась, хотя могла передумать и попросту не поехать с ним в далекий и суровый край.

Зацокали каблучки. На другой стороне арочного прохода, как в просвете тоннеля, показалась она, в джинсовой юбке, с распущенными по плечам белокурыми волосами. И сумка через плечо, и наряд, и прическа — все было из иного, степенного и культурного мира интеллигентных людей. Она шла, опустив голову, словно была чем-то озабочена. Федор кинулся навстречу, перепрыгивая через две-три ступеньки, оставив на панели чемодан. Она увидела его, остановилась на самой середине прохода, глядя испуганно и растерянно. Но это продолжалось всего лишь миг. Затем она приветливо улыбнулась и быстрыми шагами пошла к нему, на свет солнечного утра. Выбор был сделан: встречи, шутки, танцы, поцелуйчики как-то сразу уступили место другому чувству — нежному, радостному и тревожному.

Федор снял с ее плеча сумку, поцеловал, и она впервые взглянула на него как на мужа и отца своих детей: ласково и требовательно. Вздохнула, чуть нахмурив лобик:

— Я видела плохой сон и не могу вспомнить о чем. А утром собиралась и случайно уронила зеркало. Оно разбилось.

— Это плохо! — улыбаясь, сказал он. У него в кармане лежали два билета, в душе была твердая уверенность, что Байкал — покровитель и хозяин, не может быть так жесток, чтобы разлучить их, по крайней мере, сейчас. О другом думать тогда не было нужды.

После молодого, зажиточного, ухоженного южного города Иркутск показался Федору убогим и грязным. Но она с восторгом ходила по старинным улочкам, смотрела на купола храмов, не замечая облупившейся штукатурки и мусора. Потрясенная Байкалом, лесничеством, молодыми охотоведами, с их песнями, романтикой, с презрением к благам цивилизации, она решилась. Не помешала этому ни скандальная неприветливая семья, в которой Федор давно не жил, но с которой не мог ее не познакомить, ни пьяное, матерное захолустье ближайшего к лесному кордону байкальского городка.

Для того чтобы не замечать всего этого, нужна была молодость, а она у них была: два диплома, юность, иллюзии и ожидания, которые зрелому человеку в трезвом рассудке показались бы абсурдом.

Потрясенная, замороченная ли малопонятной романтикой незнакомого, сурового мира, она захотела остаться. Они с Федором провели свою первую ночь на неуютном таежном кордоне с обшарпанными стенами и опять были потрясены открывшимся им миром близости. Эта часть их жизни, к счастью, никогда не разочаровывала: все оставшиеся годы им было хорошо вдвоем и в односпальном мешке, и на раскладушке, и на широкой супружеской кровати, которую Федор смастерил сам…

На нижней полке что-то приглушенно выговаривал обиженный старик, жавшийся в угол, к окну.

Дальнобойщик ворчливо потчевал его копченостями.

— Сок пей! — шуршал пакетами. — Водочку отпил. Не проси!

— Да уж мне-то все одно! — вздыхал старик.

— Зато мне не все равно! — ворчал сын. — Парализует, а я с тобой возись. Делать моей жене и детям больше нехрен: дерьмо из-под тебя выгребать.

— Не чужие! — пытался оправдываться старик.

— Что ты раньше об этом не думал? Пока всяким шлюхам трусы стирал, родные внуки выросли, первый раз деда увидят.

— Эх-эх… — обиженно вздыхал старик. — Зря ты так. Тоже ведь старым будешь. Еще не известно, как тебе…

— Да как бы ни было. Я тридцать лет на свою семью горбачусь, а не пристраиваю яйца по чужим дворам…

— Я ведь родил тебя! — жуя и чмокая, возразил старик.