Под покровом небес

— Вот, это твой календарь, — сказал Лукич, протягивая Гришке два листка.

— А зачем два-то? — не сообразил Гришка.

— Один — за октябрь, второй — за ноябрь. Отмечаем кружочком сегодняшнее число — девятнадцатое октября, — Лукич ручкой обвел число. — Это прибытие. А теперь убытие — двадцатое ноября, — Лукич опять обвел кружочком число, а рядом поставил восклицательный знак.

— Я не понял, Сергей Лукич! Ты что, уходишь в тайгу всего на месяц?

— Да, в этом году так. Дела кой-какие надо будет решать. В город ехать. Не до охоты, — вздохнул Лукич.

Гришка внимательно посмотрел на Лукича, сделал паузу:

— Ты же знаешь, я в любое время могу приехать. Завтра Семена заброшу, а потом свободен.

Лукич молчал.

— На охоту я не иду. Как без собак охотиться? На капканы? Неинтересно. Да и страшно одному, без собак-то, — сказал Гришка.

У Лукича с того дня, как он узнал о болезни жены, копилась обида и раздражение на этот несправедливый, по его мнению, мир, на Вовку, который бросил и родителей, и Любашу, и охоту ради сладкой городской жизни, и на Гришку, который каждый раз, когда они оставались одни, заводил разговор о собаке, и он сорвался:

— Ну кто тебе, Гришка, что-то должен?! За то, что ты меня привез-увез, получаешь два соболька! Знаешь, сколько стоит соболёк?!

— Знаю. Я же их продаю в городе, — проболтался Гришка. — Покупаю запчасти, бензин…

— И с Семена возьмешь: привез-увез — два, и поклажу поможешь перетащить к избушке — еще один. А он же инвалид!

— Кто? — тупо переспросил Гришка.

— Пыхто! У Семена ног же нет.

Наступила пауза. Слышно было, как где-то вдалеке лаяли собаки: «Загнали кого-то», — отвлеченно подумал Лукич.

— А, что с тобой говорить, — махнул рукой Лукич. — Хорошую собаку нужно самому растить. Брать щенка и растить.

— Я же брал, ты знаешь.

— И где он?

— Повез в тайгу, когда ему было полгода, хотел натаскать его на белку, другого зверя, выстрелил — он от страха сгинул в тайге. Аж сучья трещали, — огорченно сказал Гришка.

— Вот, — уже успокаиваясь, сказал Лукич. — Бить не надо собак, чтобы страха у них не было.

— Я и не бил. Пару раз огрел прутом, когда он мои туфли, едри-твою-мать, сгрыз.

— Не разбрасывай обувь где попало. Разговаривать надо со щенком, учить, защищать, — Лукич уже почти успокоился, — на — ручку, отмечай календарь.

2

Вовка с Любашей были знакомы с рождения. Татьяна, жена Сергея Лукича, и Полина, почтальонша Таежной, были доставлены в роддом на одной «буханке» — так называли пассажирский на десять мест «УАЗ». И лежали Татьяна с Полиной в одной предродовой палате. Правда, рожать увезли Татьяну на три дня раньше.

Через три дня родила и Полина, но ее почему-то после родов перевели в другую палату, поэтому Татьяна и Полина встретились через пару дней, когда разрешили им уже вставать с кровати и выходить в коридор. Вот тогда-то Вовка первый раз и увидел Любашу.

— Ну, как там наша невеста? — улыбаясь, спросила Татьяна.

Полина откинула пеленку с личика малышки, гордясь своей первой дочкой, улыбнулась.

— Красавица! Тфу! Тфу! Тфу! — шутливо, чтобы не сглазить, поплевала Татьяна.

— А как наш женишок? — полюбопытствовала Полина.

— А женишок недавно умял целую титю, сейчас спит, — Татьяна показала своего сынишку…

Вовка, конечно, этого не помнил, да и вообще не замечал Любашу. Росли и росли рядом, в одной деревне, на одной улице, потом ходили в одну школу — тогда еще в деревне была школа-восьмилетка. Но все это было как бы в параллельных, не пересекающихся мирах. Но однажды произошел незначительный на первый взгляд случай, который их параллельные миры соединил.

В начале летних каникул, когда, как всегда неожиданно после школьных занятий и домашних заданий, вдруг появилась уйма свободного времени, деревенские мальчишки и девчонки собирались в стайки где-нибудь подальше от глаз родителей. Вот и в этот раз после фильма про индейцев, который смотрели накануне всей деревней на большом экране в старом клубе, кому-то пришла идея посоревноваться: кто лучше метает томагавк, по-местному топор, в дерево.

Мерген и Вовка притащили из дома настоящие топоры с березовыми топорищами, Торба же вытащил из-под рубашки, скрываемый до поры до времени, небольшой металлический туристический топорик. Туристический топорик больше походил на индейский томагавк, и зрители — младшие по возрасту мальчишки и девчонки, рассевшиеся на большом старом бревне, восхищенно зашептались.

— Я буду болеть за Торбу.

— И я! И я! — доносились до Вовки голоса.

Бросили, по-честному, жребий. Мерген вытянул длинную спичку, Вовка — среднюю, Торба — короткую. Значит, первым будет бросать топор — Мерген, второй — Вовка, Торба — последним. Отмерили десять шагов от толстой лиственницы, одиноко стоящей на границе поймы реки.

Мерген картинно, на публику, прицелился, выждал паузу и метнул топор со всего маху. Топор в воздухе несколько раз перевернулся и с силой ударился обухом о кору дерева.

Раздался взрыв смеха.

— Он бы обухом пришиб бы бледнолицего, — кто-то заступился за Мергена.

Пока Мерген ходил за своим топором, публика немного успокоилась.