Под русским флагом

Седов перечислил возможные трудности и подчеркнул, что снаряжение у них неважное – ведь у них осталось всего 20 собак вместо 80. Тем не менее, ничто не должно помешать им выполнить свой долг чести перед Россией. Его спутники были здоровыми и крепкими парнями.

Дни на судне протекали однообразно. По-прежнему свирепствовала цинга. Даже отличная погода в конце февраля не принесла никакой радости – слишком много было забот. 2 марта один из участников скончался.

6 марта покой был нарушен. С севера приближалась собачья упряжка, она обогнула мыс, и оказалось, что с ней были только двое. Седова не было. Его болезнь усилилась, им пришлось встать на стоянку в бухте Теплица, и через несколько дней Седов умер. Товарищи похоронили его и быстро пустились назад. Их не было около месяца. Попытка достичь полюса не удалась, а теперь у них больше не было снаряжения.

После смерти Седова начальником экспедиции стал доктор Кушаков.

В начале июля «Святой Фока» освободился из ледовых объятий, и 10 июля они смогли запустить машину. Только бы хватило топлива! 17 июля они снялись с якоря и подняли пары. Когда они, наконец, увидели мыс Флора на горизонте, вдруг раздался крик: «Человек на берегу!» Это были Альбанов и Конрад, единственные выжившие участники экспедиции Брусилова. Обоих подняли на борт «Святого Фоки».[46]

Что было дальше, рассказано в повествовании об экспедиции Брусилова.

Той же ночью (на 20 января) мы договорились об определенном времени обмена телеграммами между Петроградом, Югорским Шаром и «Эклипсом». Также договорились о диапазоне волны. Впоследствии оказалось, что поддерживать связь с Югорским Шаром очень трудно. Наступило такое время, когда воздух прямо заряжен электричеством: когда северное сияние полыхало по небу, все пространство от зенита до горизонта казалось переливающимся огненным морем, чей цвет постоянно менялся. Нам казалось, что мы слышали треск, когда огненные языки взмывали вверх. В такие ночи установить телеграфную связь на большое расстояние совершенно невозможно. Телеграфные аппараты работали вхолостую. Они трещали и стучали так, будто принимали телеграммы со всего света.[47]

Впоследствии мы договорились повторять телеграммы по нескольку раз, пока телеграфист-получатель не ответит, что телеграмма принята и понята.

Мы с Вилькицким обменялись за эту зиму множеством телеграмм и согласовали план спасения его экспедиции в случае, если ситуация будет такой же плачевной, как прошлой зимой, и им придется зимовать еще раз.

В ночь на 22 января пришла телеграмма от нашего министра в Петрограде с поздравлениями с новым годом и пожеланиями, чтобы новый год для всех наших кораблей, сидевших в ледовом плену у Сибирского побережья, был благополучным для плавания. Эту телеграмму мы переслали на другие два судна на востоке.

В ту же ночь с нами попытался связаться Инге, но наш телеграфист посылал телеграмму и поэтому не мог ответить. Об этом сообщили в Инге и сказали, что телеграфист постарается связаться с ними попозже. Мы так и сделали, но не получили ответа.

24 января пришла длинная телеграмма от правительства Вилькицкому и короткая телеграмма от Брейтфуса доктору Тржемесскому с приказанием (с указанием) проводить метеорологические наблюдения каждый час. Также пришла телеграмма из метеорологического института, где выражалось пожелание посылать метеорологические сводки ежедневно. Доктор удивился, что Брейтфус никому не передал привет. Русские вообще-то вежливый народ, сказал он, но, наверное, Брейтфуса нельзя считать русским.

Удивительно, как хорошо мы слышали Инге и Шпицберген, наверное, у них были гораздо более мощные станции, чем у русских, с которыми мы держали связь. С Югорским Шаром, напротив, мы и вовсе потеряли контакт до 15 февраля. Причиной тому были отчасти неблагоприятные погодные условия, но позднее мы узнали, что там что-то случилось с мотором.

15 февраля я получил телеграмму от Вилькицкого. В ней значилось следующее: