Под русским знаменем

Мягков вспоминает, что на луне — пусть там учёные господа говорят, что хотят, а на деревне старики бают верно, — не горы там какие-то, а сам братоубийца Каин поселился... На земле — старики баяли — как убил он своего брата Авеля, места ему не хватало, везде Божье око до него достигало. Вот он на луну и перебрался да и засел там на тысячи тысяч годов... На всякие подлые дела потому луна способна. Вот теперь спрятаться бы ей там, чтобы и помину ей не было, а она выплыла да и светит во все силы...

Солдатик чувствует, что в этот момент он ненавидит томную красавицу ночи. И не один он посылает ей свои проклятья. Верно, в этот вечер сам Михайло Иванович Драгомиров не раз взглядывал с досадой и тревогой на небо. Не в один десяток человеческих жизней обойдётся России это кроткое серебристое мерцанье. Этой ночью должно свершиться великое дело, кровавое дело... К рассвету, самое позднее к утру незыблемо твёрдо должна стать православная святая Русь на том, на турецком берегу. И успех или неудача могут зависеть от луны. Её свет вполне может выдать переправу. Уж не в союзе ли с турками ночное светило?

Но размышлять, раздумывать времени нет, пусть хоть само солнце восходит среди ночи — русские и при его свете всё-таки пойдут за Дунай...

Главнокомандующий переправой спускается к протоку, опоясывающему Зимницу. Там у того места, где вытекает соединительный проток, идёт бесшумная работа. Понтонёры и сапёры уже спустили на воду паромы, плоты, понтоны и один за другим отводят их по широкому протоку в Дунай. Ни одного звука не слышится, даже распоряжения начальствующих передаются шёпотом, а работа кипит.

Здесь время пролетает незаметно. Нет тоски томительного ожидания, некогда даже и о луне думать. Одна забота — как бы поставить паромы да понтоны так, чтобы из-за острова Бужиреску они не выдвигались — если выдвинутся, турки их заметят, и пропало дело!

В батальонах, которые назначены за Дунай в первую очередь, люди истомились, изнервничались...

— Чего глазищи-то на небо пялишь! — вдруг накидывается на Мягкова строгий Савчук. — Месяца, что ли, не видал? Нет в тебе того, чтобы приказ его превосходительства твердить. Ответствуй, если ты услышишь, и не токмо услышишь, увидишь, что рядом наш собственный барабанщик отбой вдарит, что тогда?

— Вперёд пойду, словно бы и не слыхал...

— Почему? Разве ты смеешь начальства не слушаться?

— В приказе сказано, если отбой или отступление будут поданы, не верить. Такого сигнала не будет, это обман от неприятеля! — бойко отчеканивает Мягков.

— Молодца!.. А ты, Епифанов! — оборачивается строгий ефрейтор к соседу Мягкова. — Ну-ка скажи, кто твой начальник?

Солдатик задумывается на мгновение и говорит:

— Его превосходительство генерал-майор Драгомиров, а есть которые и повыше его!..

— Мордва серая! — шипит злобно Савчук. — Уж если бы не такое время было!.. Фирсов! Кто твой начальник?

— А вы, дяденька Василий Андреевич, вы мой отделённый начальник будете! — без раздумий отвечает тот.

— Так! Молодца: я! А у меня начальство — взводный. У взводных — полуротный... А что ты будешь делать, скажи мне, друг любезный, если мы вот Дунай перейдём, а меня, твоего начальника, убьют, а? Ну-ка?

Фирсов отвечает, не думая:

— Перекрещусь на упокой души, коли успею, а сам на турку полезу, не мешкая.

— Так! А если я не убит буду, а ранен... Ты идёшь, я тебя жалобненько молю: «Голубчик ты мой, Степан Иванович, помоги ты мне, смерть моя приходит, отнеси к сторонке»...

— Слушать не буду! — твёрдо отвечает Фирсов. — На то у нас санитары есть, а я должен своё дело помнить и врага уничтожать.

— Так, так! Дело! Твёрдо знаешь приказ... Эй, Юрьевский! Как должно сражаться с турком?

— Держись кучи, выручай друг дружку — будет хорошо! — отвечает солдатик словами драгомировского приказа. — Стреляй метко, штыком коли крепко, иди вперёд, и Бог наградит тебя победой.

— Верно, брат, твёрдо вызубрил! Один Епифанов у нас опростоволосился... Да, ребята, твёрдо помнить, что приказано. Пока в воде будем, умри, а не стреляй. Во мраке от выстрела огонёк блеснёт, ан турок и заметит, куда ему палить... Тебе же самому хуже будет.

Рождественцев с любопытством прислушивался к этой беседе. Драгомировский приказ поражающе действовал на этих простых людей. С ними говорили вполне понятным им языком. Не было иностранных мудрёных слов, смысл которых совсем терялся для русского простолюдина. Когда на вечерней заре после «Отче наш» согласно приказу запели «Господи сил», это прекрасно подействовало на людей. Им уже было известно, какая ночь ждёт их, и обращение к Богу успокоило в них вполне понятные нервозность и волнение.

— Барин, — обернулся к Рождественцеву Савчук. — У тебя часы... Глянь-ка, сколько времени.

— Одиннадцатый в начале.

— Ох, рано ещё!.. Хоть бы поскорее... Тоска смертная...

Савчук широко зевнул и перекрестил лоб.

В молчании прошли несколько минут.

— Отделённые!.. Людей поднимай, капитан! — пронеслось тихо отдалённое приказание. — Тише только!

Но солдаты сами повскакивали на ноги и быстро выстроились в шеренги. К ним шёл их капитан Солонин.