Под сенью Дария Ахеменида

Удар развернул Дыдымова и пронес его клинок далеко в сторону. Мне оставалось лишь сделать короткий выпад. И все ахнули. Я остановил руку. А может быть, Господь, как некогда Авраама, остановил меня. Чем-то самым потаенным, исходящим из каких-то таких моих глубин, о которых и подозревать-то не выходило, я почувствовал, что Дыдымов упадет без моего удара. Он еще только останавливал руку. Он еще только старался бросить клинок вперед, чтобы встретить меня. Он еще стоял. А я уже видел, что он падает. Я остановил удар. Мне остановить шашку не составляло труда. Я остановил. А Дыдымов не остановил. Дыдымов не справился. Сила его собственного, злого и страшного, но не меткого, удара потащила его. Он упал. Все ахнули.

- Ахают! - в неприязни сказал я.

Из этого аханья вырвалась Валерия и припала к Дыдымову.

Я посмотрел на мою шашку. Она была чиста. Я вложил ее в ножны и тоже шагнул к подполковнику Дыдымову. Валерия подняла на меня глаза.

- Проклятая жара! - кое-как выдохнул подполковник Дыдымов.

У него носом пошла кровь.

- Тепловой удар, Борис Алексеевич! - сказала Валерия.

- А вы ахаете! - в прежней неприязни сказал я.

Она отвела глаза.

- Вы некрасивы! - сказала она.

- Ах, виноват! - в новой неприязни артистически выгнулся я.

Подполковника Дыдымова прибрали. Валерия и шофер Кравцов на авто повезли его в лазарет. Меня долго, но, кажется, с любовью корили за дуэль, сводя к тому, что он был уже болен, а я все равно вышел с ним драться. О том, что никто его больного состояния до дуэли не увидел, как-то забывалось. Я почел за благо не напомнить им об этом и не оправдываться. Случай вышел заурядным. Все видели - начал он. И все видели - я был у него за спиной и говорил: “Вы убиты!” Этого мне хватало. А вообще, мне было его жалко.

Пирушка ненадолго возобновилась. Вскоре старый прапорщик потащил любителей карт в соседнюю комнату. Я карт не любил. Графинечка меня спросила об этом и, кажется, удивилась.

- Правда, не любите? - спросила она.

- Да, ваше сиятельство. Не люблю и не играл. Только классе во втором мы нарисовали себе и играли в дурака, - сказал я.

- А стихи и литературу любите? - спросила она.

- Да вот как сказать, - замялся я. - Так, на уровне того, как у Пушкина: “Но я вчера Голицыну увидел и примирен с Отечеством моим”.

- То есть по обстоятельству и настроению, - определила графинечка и позвала свою товарку, юную сестру милосердия: - Маша, Чехова, пойдите сюда на минуту!

Пока та несколько прииспуганно откликнулась и пошла к нам, графинечка успела пояснить, что эта Маша давно пишет, и она, графинечка, хотела бы узнать мое мнение.

- Да что вы, ваше сиятельство! - законфузился я.

- И все-таки, Борис Алексеевич. У вас есть вкус! - настояла графинечка.

Маша подошла. Смущение и красные щеки ее были видны даже при скудном свете лампы.

- Что вы, ваше сиятельство! Я не смогу! - совсем смутилась Маша.

- Сможете, - довольно резко оборвала ее графинечка, сама же услышала свою резкость и поправилась: - Сможете, Маша. Вам будет очень важно мнение господина подполковника Норина. Поверьте. Вы же знаете его. Вы же сами говорили…

- Графинечка, что вы! - совсем перепугалась Маша. - Я ничего такого не говорила. Я только сказала, что они, ну, вы то есть, - Маша повернулась в мою сторону, но не взглянула на меня, - что они, что, вероятно, они смогут понять…

- Так вот прочитайте! - уже совсем мягко сказала графинечка и тотчас обернулась ко мне: - Борис Алексеевич, а вы знаете французскую поэзию?

- В рамках курса языка. Ронсар, Дю Белле, Вийон, - сказал я.

- Ну, вот хорошо! - удовлетворилась моими познаниями графинечка и повернулась к Маше: - Вот сначала прочтите, Маша, из французской поэзии, это: “Le pont Mirabeau…”

- Ах, это! - просияла Маша.

- Изумительный перевод, Борис! - сказала графинечка.

- Ваше сиятельство! - с укоризной посмотрела на графинечку Маша.

- Читайте же! - снова с резкой ноткой сказала графинечка.

- Sous le pont Mirabeau coul le Sein et nos amours… - прочла Маша небольшое и трудно сказать какое: то ли хорошее, то ли странное, то ли простое, то ли немыслимой сложности стихотворение - и тотчас прочла свой перевод: - Под мостом Мирабо Сена течет и течет и уносит нашу любовь…

Я почесал затылок.

- Как вам? - спросила графинечка.

Я попытался лицом изобразить нечто вроде того, мол, да.

- И кто же это? - спросил я.

- Я привезла из Парижа, до войны, разумеется, собственно, так, завалявшийся в кофре журнал. И как-то уже потом наткнулась в нем на это стихотворение. Некто Аполлинер. Маша перевела его уже здесь.

- А еще раз в подлиннике, - попросил я Машу.