Под щитом красоты

Он замолчал и навзничь лег.Я этих слов понять не мог,Но тот, который их сказал,С тех пор меня не покидал!Он и теперь передо мной:Лохмотья жалкой нищеты,Изнеможенные чертыИ выражающий укорСпокойно-безнадежный взор…Без шапки, бледный, чуть живой,Лишь поздно вечером домойЯ воротился. Кто тут был —

У всех ответа я просилНа то, что видел, и во снеО том, что рассказали мне,Я бредил. Няню испугал:«Сиди, родименькой, сиди!Гулять сегодня не ходи!»Но я на Волгу убежал.Бог весть, что сделалось со мной?Я не узнал реки родной:С трудом ступает на песокМоя нога: он так глубок;Уж не манит на островаИх ярко-свежая трава,

Прибрежных птиц знакомый крикЗловещ, пронзителен и дик,И говор тех же милых волнИною музыкою полн!О, горько, горько я рыдал,Когда в то утро я стоялНа берегу родной реки,И в первый раз ее назвалРекою рабства и тоски!..

Бывают такие сверхчувствительные души, обреченные служить словно бы нервными окончаниями человечества, обреченные не слышать ни единого звука, «под которым не слышно кипенья человеческой крови и слез». Обреченные терзаться за всех и муками сострадания, и муками совести:

Что враги? Пусть клевещут язвительней,Я пощады у них не прошу,

Не придумать им казни мучительнейТой, которую в сердце ношу!

Но дар любить и видеть природу никогда не покидал поэта. Вот совершенно восхитительное описание летнего дождя:

И по дороге моей,Светлые, словно из стали,Тысячи мелких гвоздейШляпками вниз поскакали.А «Зеленый шум»?Как молоком облитые,Стоят сады вишневые…

Весенний шум заставляет обманутого мужа простить изменницу-жену. И знаменитая «Железная дорога» начинается с гимна: «Нет безобразья в природе!» Чего стоит одно лишь сравнение неокрепшего льда с тающим сахаром! Но некрасовский слух всюду расслышит страшную и унизительную ноту – картина радости обманутого люда ранит его едва ли не больнее, чем голод и цинга:

Выпряг народ лошадей – и купчинуС криком «ура!» по дороге помчал…

Кажется, трудно отрадней картинуНарисовать, генерал?..

Эта концовка – саркастический вопрос – пронзает сильнее, чем любой патетический возглас.

Да, некрасовская ненависть и горечь бесспорно порождены любовью! Именно к нему, а вовсе не к Чернышевскому точнее всего могут быть отнесены его же собственные строки:

Его послал Бог Гнева и ПечалиЦарям земли напомнить о Христе.

Для страдающих крестьян, и особенно женщин, он не жалеет самых высоких образов:

И Музе я сказал: «Гляди!Сестра твоя родная!»

Но вместе с этими органными звуками в некрасовском оркестре отыскиваются звучания самые растроганные и нежные, когда речь заходит о крестьянских детях:

Все серые, карие, синие глазки —Смешались, как в поле цветы.

А детский чудный разговор: «У бар бороды не бывает – усы», «Вода с языка-то бежит»…

И, вольно или невольно, Некрасов рисует картины счастливого детства: в их жизни так много поэзии слито. Хочется проиллюстрировать, да только пришлось бы выписать все. «Но даже и труд обернется сначала к Ванюше нарядной своей стороной» – поэзия крестьянского труда явлена Некрасовым гораздо более впечатляюще, чем оплакивание его тягот. «Здорово, парнище!» – «Ступай себе мимо», – похож ли этот грозный клоп на забитую жертву помещичьей эксплуатации? Сердце поэта умеет любить лучше, чем ненавидеть. В «Горе старого Наума» он прямо-таки любуется ладной жизнью кабатчика, у которого скуплена вся округа вплоть до судей, которому жаль тратить время и деньги на «сударок». Но вот однажды прижимистый кулак случайно видит милующихся влюбленных – и хозяйство идет под откос: «А кто мне в очи так смотрел?..»