Под свист пуль [litres]

— Что так рано поднялись, Тамара Федоровна? — поздоровавшись, спросил он.

Она обернулась. Даймагулов был одет в легкий камуфляж. Ворот расстегнут, фуражка сбита на затылок. На губах обычная доброжелательная улыбка. Большие, с еле заметной раскосинкой темно-дымчатые глаза смотрели на нее с явным обожанием. На верхней, гладко выбритой губе, виднелись капельки пота. Видно, от быстрой ходьбы он возбужден.

— Восходом в горах любуюсь, — кивнула она на далекие вершины Главного Кавказского хребта. — Люблю наблюдать пробуждение дикой природы.

— Представьте, я тоже. Вырос среди гор, на Урале. Там примерно такая же картина, как и здесь. Только вершинки пониже будут.

— Значит, в этом наши вкусы совпадают, — заметила она.

— Может, не только в этом?

Вопрос имел явный подтекст. И Тамара сразу уловила его. Даймагулову наверняка давно хотелось спросить: не подходим ли мы друг для друга? Она знала, что он влюблен в нее еще с тех пор, как лежал в госпитале. Только высказать это прямо боится. Вот и ходит вокруг да около, как кот возле горшка с горячей кашей, не решаясь тронуть ее.

Пришедшее на ум сравнение заставило ее улыбнуться. Какая только чушь не придет в голову…

— Вы через три дня покидаете нас? — тихо спросил он, так и не дождавшись ответа на свой двусмысленный вопрос.

Тамара не знала, что ему сказать. Даймагулов нравился ей. Импозантный, крепкий и добрый мужчина. Не будь Агейченкова, она бы могла ответить ему взаимностью. Но… сердцу не прикажешь.

— Да, командировка наша заканчивается. — подтвердила она. — Вы точно определили: через трое суток.

— Уже даже меньше, — с грустинкой сказал он. — На целых шесть часов.

— Вижу, вы не только за днями, а и за часами моего пребывания тут следите, — засмеялась Тамара.

— А разве это запрещено?

— Нет, но зачем?

— И вы не догадываетесь? — пошел он напрямую. Терять ему, как считал Даймагулов, было уже нечего. Она, его богиня, уезжает из отряда. Он тоже покидает его через недельку. И наверняка распростится с Кавказом навсегда.

Она удивленно распахнула свои длинные, слегка загнутые к кончикам ресницы. Даймагулов еще никогда не решался вести с ней откровенный разговор. Неужели решился? Преодолел свою робость? Наверное, из-за того, что она уезжает. Ну что ж, Тамара была готова и к такому повороту беседы. Если честно. Ей давно хотелось поговорить с ним по душам. Ей было жаль его. Милый, обделенный, наверное, женской лаской человек. Обижать его не входило в ее намерения. Но что поделаешь? Как хирург, она понимала, что резать надо сразу и, как это ни больно, по живому.

— Нет, Николай Иванович, я давно поняла, какие чувства вас обуревают, — мягко, но решительно сказала она. — И что вы ждете от меня взаимности.

Он опустил голову, поняв, что разговор пошел напрямую и сейчас прозвучит окончательный приговор. Даймагулов ждал его и боялся. Надежда была слишком призрачной.

— Я права? — спросила она.

— Да-да, конечно, — выдавил он из себя.

— Тогда так прямо и говорите.

Он стиснул кулаки. Сказал себе: ну, смелее, не будь трусом!

— Вам бы не хотелось жить в Москве? — неожиданно спросил Даймагулов охрипшим голосом.

— А вы мне это предлагаете совершенно серьезно? — не без удивления произнесла Тамара.

— Да, меня переводят преподавателем в инженерную академию.

— И вы хотели бы, чтобы я поехала с вами?

— Лучшей награды для меня в жизни не было бы! — воскликнул он.

Она помолчала, печально глядя на инженера. Ей еще больше стало жаль этого мужественного и по всем статьям подходящего для семейной жизни человека (в этом Тамара была убеждена). Встреться он ей до Агейченкова, наверняка сразу сказала бы «да». Но теперь…

— Понимаю вас, Николай Николаевич, — тихо, с болью сказала она. — Буду с вами откровенна. Если бы я не любила другого… поверьте, это не простые слова; чувство выстраданное, до конца осознанное… я бы непременно приняла ваше предложение. Вы, по-моему, человек высшей пробы!

В ее устах это была самая большая похвала.

Для него же ее слова звучали, как похоронный колокольный звон. Рушилась даже та крохотная надежда, которую он лелеял на протяжении всего последнего времени. Ощущение было такое, будто в крышку твоего гроба забивают гвозди.

Он переступил с ноги на ногу. Во рту все пересохло. Сердце сжалось в комок, точно его сжали в тиски.

— Спасибо за все! — прошептал он, не поднимая головы. — За то, что вы есть на свете! Прощайте, Тамара Федоровна!

Он резко повернулся и быстро пошел прочь. В душе была страшная пустота. Глаза оставались сухими, но спазмы сдавили горло — не продохнуть!

Тамара осталась стоять на месте, с острой жалостью глядя вслед инженеру. Многое она бы дала сейчас, чтобы помочь бедному Даймагулову, но не разорвешь же сердце на две половинки. Даже если с Агейченковым у них ничего не получится, полюбить другого она не сможет. А жить вместе без обоюдного чувства… нет, все, что угодно, только не это!