Под теми же звездами

Он радостно захохотал, за ним вся редакция. Затем кто-то предложил ему ехидный вопрос относительно того, неужели же сенатор так неосторожен, что будет доверять фамилии подрядчиков своему лакею, но вдруг внимание присутствующих было привлечено двумя полицейскими репортерами, как буря влетевшими в комнату. Оба репортера радостно бросились к столу и схватились за свободные ручки.

– Нет, на этот раз я буду писать! – вскричал один. – Это такой счастливый случай, что я тебе его не дам.

– Слушай, Мишка! Это не по-товарищески, – воскликнул другой. – И почему ты со мной не поделишься? Разве с тебя недостаточно мертвеца, найденного вчера в сорном ящике? И какой ты товарищ после этого?

Тот репортер, к которому обращались последние слова, положил на стол ручку и, обратившись к своему сопернику по заметке, живо проговорил:

– Ну, что ты там себе хочешь, а про этот случай, все-таки я первый узнал. А если я узнал, то я и буду писать. Ну, не так я говорю?

– Хе! – воскликнул второй репортер с горькой ноткой в голосе, – ты всегда так. А кто тебя познакомил с помощником пристава, не я разве? А ты забыл, что я обещал письмоводителю участка редакционный билет в электрический театр на картину в тысячу метров – «Белые рабыни»? А ты-таки не хочешь со мной поделиться! Одно из двух – я тоже буду писать.

– Ну, хорошо, Сема, я на этот раз с тобой поделюсь, – после некоторого раздумья заметил несговорчивый репортер, – но только ты мне сделаешь одно: если на-днях будет наводнение, пожар, землетрясение или какое-нибудь другое хорошее дело, – то это будет мое. И ты тогда не разговаривай, слышишь?

– А ежели утопленник будет?

– И утопленник мой.

– Хорошее дело! А самоубийство?

– Самоубийство, если от голода, – пусть будет твое, а на романической почве мое. Согласен? Тогда сегодня я дам тебе написать рассказы очевидцев обвала, а остальное напишу сам. Ну, нужно приготовить побольше бумаги… Эй, Василий! Дайте, черт возьми, бумаги, а то здесь какая-то помятая валяется, одно свинство! Ну, сегодня хороший день выдался, чтоб я так жил.

Репортер самодовольно потер руки, повернулся на каблуке, весело щелкнул пальцами и запел какой-то шансонетный мотив.

– Что это вы так жизнерадостны, Розенштейн? – спросил полицейского репортера, входивший в редакционную комнату студент. – Уж не жениться ли собираетесь?

Репортер весело захохотал. Его товарищ тоже громко рассмеялся, раскладывая на столе принесенную бумагу.

– Очень мне нужно жениться, – проговорил Розенштейн, – это вот вы можете себе жениться, а мы, репортеры-построчники, не имеем права позволить себе такое продолжительное удовольствие. Мне много не нужно, чтобы быть счастливым: один, два хороших пожара с жертвами – и Розен-штейн доволен. А сегодня, я вам скажу, самый удачный день за весь год: знаете дом Колбасина? Так этот дом, я вам скажу, обвалился. Такой дом – да обвалился – это что-нибудь да значит, а, как ты думаешь, Мишка?

Репортер весело подмигнул своему коллеге и продолжал:

– Ну, обвал произошел как раз в удачное время: все спали, было еще пять часов утра. И теперь около 10 человек нашли мертвыми – а сколько откопают, – ой-ой, еще неизвестно.

– Много еще будет, – успокоительно добавил Мишка, стараясь сделаться серьезным, чтобы подготовить себя к описанию грустного события. – Убитых и засыпанных строк на триста хватит.

– Если не на пятьсот, – добавил Розенштейн. – Да еще возьмите вы описание обвала, да историю постройки дома, да биографии убитых, да еще рассказы очевидцев. Это всю страницу займет. Мы сегодня с ним гастролеры, хо-хо! – закончил Розенштейн, хлопая по плечу своего коллегу, – только вот нужно поговорить с Веснушкиным – и тогда, айда, – начнем писать до вечера. Мишка, идем!

Репортеры забрали с собой ручки и бумагу, чтобы всё это не перехватил у них кто-нибудь из вновь пришедших сотрудников, и отправились в кабинет издателя. Розенштейн хотел было войти туда первым, но Мишка, как более тонкий и юркий, ловко проскочил вперед и очутился в кабинете раньше. Веснушкин в это время оживленно разговаривал с Кедровичем, размахивал руками и восклицал:

– И почему они все меня считают кадетом? Я давно уже несчастный человек из-за этого. Какие-то студенты залезли в редакцию и поднимают революцию! Я не хочу больше этого. Пусть убираются! Не нужно.

– Но ведь вы сами стояли, например, за уничтожение черты оседлости для евреев, Петр Степанович, – ответил Кедрович, – а это, ведь, соответствует программе кадетов.

– Что? Программе? – воскликнул Веснушкин, – ничего подобного! Никакой программе не соответствует. Я, правда, писал об отмене черты, но почему я писал? Я хотел, чтобы жидам позволили жить где угодно; – тогда нам самим будет лучше – уберутся они отсюда из черты во все стороны, – у нас их меньше останется. Вот моя цель, разве это кадетская программа? Это моя собственная программа, вот что.

В это время Веснушкин заметил стоявших у дверей двух репортеров-евреев и, слегка смутившись, уже сдержанно добавил: