Под теми же звездами

– Как бы вам сказать, – уклончиво ответил он, – идея импрессионизма, пожалуй, верна, но от идеи далеко еще до выполнения. И, кроме того, художники так всегда склонны преувеличивать всё… Да, вот, вы увидите сами, – добавил Кедрович смеясь, – в общем, вы найдете много очень и очень курьезного.

Они подходили уже к выставочному зданию. Около входа на фасаде красовались многочисленные пестрые плакаты, на которых крупными буквами было написано: «Художественная выставка Свет и Тени». Над парадной дверью, ведущей внутрь, висело большое полотно с изображением чего-то мало поддающегося обычному толкованию. Сначала казалось, будто картина эта символизировала задачи выставки, так как исходивший из центра картины ярко красный свет шел лучами во все стороны, встречая на своем пути не то каких-то скорчившихся в страшных конвульсиях гадов, не то сухие ветви застывших деревьев; но, к сожалению, при более внимательном исследовании указанного произведения, можно было заметить такие штрихи и мазки, которые делали несомненным уже другое предположение, а именно: – картина должна была изображать фантастическую женщину с протянутыми вперед руками, с длинным уходящим куда-то далеко платьем, с распущенными красно-рыжими волосами, в которых заплетены были цветы, глыбы камня, стволы деревьев и мелкие пни. Картина была довольно сильная, полная символики, намеков и чего-то таинственно-неудовлетворенного. И поэтому Нина Алексеевна была сильно удивлена, когда на вопрос Кедровича о том, что должна изображать указанная картина, сидевший у входной кассы устроитель выставки предупредительно ответил:

– А это «Морское дно». Картина талантливого начинающего художника Кончикова.

В это время к Михаилу Львовичу подскочил уже ожидавший его у входа главный устроитель выставки, – Бердичевский. Последний поздоровался любезно с Кедровичем и весело проговорил:

– Вы спрашиваете про картину Кончикова? О, это чудное полотно, изображающее весну! Что вы говорите, Антон Ефимович? – сердито обернулся Бердичевский к кассиру, который тянул его за рукав и что-то шептал, – Морское дно? Ага, так это всё равно: у Кончикова есть и «Морское дно» и «Весна».

– А вам, что, наверно не нравится? – улыбнулся он, заискивающе поглядывая на Кедровича.

– Да, я уже писал о выставке, – засмеялся Михаил Львович, – вы это, должно быть, хорошо помните.

Устроитель выставки преувеличенно вздохнул и грустно усмехнулся.

– Ах, как не помнить! – проговорил он, – вы всё время нас так браните, просто жалости в вас никакой нет, ей-Богу.

– Что же делать, когда я несогласен с новым направлением? – важно заметил Кедрович. – Не могу же я кривить совестью: журналист должен открыто и прямо говорить то, что думает.

– Я это знаю, господин Кедрович, я это знаю, – воскликнул устроитель выставки, – но разве вы можете сказать, что в споре между старым и новым искусством вы именно правы? Ох, Боже мой! Ну, а если мы правы, а не вы? Что тогда?

– Humanum errare est[18], – ответил Кедрович, – я не говорю, что не могу ошибиться. Может быть, если бы вы развили мой вкус, научили бы смотреть на ваши картины своими глазами, – может быть тогда бы я и изменил свой взгляд. Но это вам трудно было бы сделать, неправда ли?

Михаил Львович многозначительно поглядел на Бердичевского. Тот лукаво встретил этот взгляд, криво усмехнулся и ответил:

– Я бы всё сделал, господин Кедрович, чтобы направить вас на путь истинный. Но разве я в силах? Вам нужно тысячу лет, чтобы разубедиться в своем взгляде. Неправда ли?

Бердичевский в свою очередь многозначительно поглядел на Кедровича. Тот весело рассмеялся и фамильярно ударил по плечу своего собеседника.

– Нет, вы уж преувеличиваете, господин Бердичевский, – заметил он, – мне кажется, двести лет будет вполне довольно.

Он сделал ударение на слове «двести». Нина Алексеевна, стоявшая рядом с Кедровичем и молча слушавшая весь разговор, при последних словах рассмеялась. Кедрович же, увлеченный до сих пор беседой с устроителем выставки, вспомнил, что заставил долго ждать свою спутницу, извинился перед ней, и они оба отправились в первый зал смотреть картины.

По случаю воскресного дня в залах и коридорах было довольно много народу; преобладала молодежь средних и высших учебных заведений;

студенты и курсистки относились к развешанным полотнам с особенным доверием; некоторые подолгу стояли около каждой картины с полураскрытым ртом, обнаруживая удивление, смешанное с уважением, и старались проникнуть в самую сущность идеи художника; некоторые то отходили от картины, то снова подходили, то становились справа, то слева, и наконец, ничего не разобрав, подступали с благоговением вплотную к полотну, трогали его пальцем и рассматривали вблизи жирные застывшие мазки краски, образовавшие на полотне высокие гряды, пересеченные глубокими бороздами.

В одном углу около большой символической картины стояла группа чиновников с дамами и громко хохотала. Чей-то голос говорил:

– Ей-Богу, Зинаида Андреевна, это луг. А на лугу дельфины. Поверьте мне, опытному человеку!

Новый взрыв хохота прервал слова говорившего.