Под тенью лилии

Ликсандру вытащил камень и взгромоздил его на край насыпи. Булыжник был здоровенный и покачивался на краю. Учитель уперся в него руками и откатил в сторону. Ликсандру снова пустил в ход кайло. Мы все столпились вокруг и замерли. Наконец послышался вздох. Лица его мы не видели, но угадали досаду и горечь.

— Значит, не здесь, — заговорил первым батюшка. — Значит, лучше разойтись по своим местам. До света еще пять часов. Если приведет Господь, успеем, найдем.

Взмахом руки он пригласил столпившихся женщин вернуться к новой канаве, начатой две ночи назад. Как и все остальные, она пролегала от шоссе к кладбищу. Таков был совет Старика. Но женщины мялись.

— Погодите, — прошептала одна. — Слышите?

Где-то очень далеко раскатисто бухали пушки. Но было и другое: накатывал и отступал то ли стон, то ли вздох.

— Уж не умер ли Старик?

Илария испуганно стрельнула глазами в мою сторону и бегом пустилась к дому.

— Упаси Господи! — произнес батюшка, крестясь и направляясь следом за ней.

Пошли и мы.

Нет, Старик не умер. Моргая, смотрел он на лампу. Илария поправляла у него под головой подушки.

— Зажги мне свечку, — попросил он. — Пусть будет тут, возле: может, Господь окажет милость…

Батюшка тоже подошел к постели. Старик долго глядел на него, словно силясь узнать.

— Почему вернулись? — обронил он. — Испугался кто?

— Да это все они, — пробормотал батюшка. — Одна как скажет…

И кивнул мне, чтобы я объяснил.

— Им послышалось. А я им говорю: не русские это пушки. Это наши. Идут на Оглиндешты.

Старик точно так же долго глядел на меня, то ли признавая, то ли нет, и вдруг забеспокоился:

— А где Василе? Почему ушел? Кто мне сделает гроб?

— О том не тревожься, — успокоил его батюшка. — Все будет честь по чести. Как-нибудь найдем тебе в семи-то селах плотника сколотить гроб.

— Такого, как Василе, не найдете, — возразил Старик. — Такого мастера еще поискать. — Он медленно повернул голову к Иларии. — Почему Василе ушел?

— Со страху. Все в горы, и он со всеми.

— Он, верно, не знает, — сказал Старик. — Потому и ушел, что не знает?

— Чего не знает? — воскликнул я.

— Не знает, — повторил Старик еле слышно.

И закрыл глаза, как будто заснул, ясный, примиренный. Батюшка опустился на стул. У окна, глядя в темноту, курила Илария.

— Идите же! — внезапно потребовал Старик. — И найдите. А не то Господь не приберет меня. Оставит мучиться до Димитрова дня.

Ликсандру, учитель, женщины ждали нас во дворе.

— Что он? — спросил учитель.

— Велит расходиться, кто где копает. И с пустыми руками не возвращаться.

Мы пошли за батюшкой тесной ватагой, потому что женщины пугливо жались друг к другу.

* * *

Я спал тяжелым сном… Илария еле добудилась, тряся меня изо всех сил.

— Пришли, — повторяла она. — Немцы пришли.

— А золото? — встрепенулся я.

— Половина — у Ликсандру, поделим на всех, когда вернутся. А половину я спрятала под кровать к Старику.

Я протер глаза. Значит, не приснилось: клад есть. Нашла его Илария, под утро, когда остались только Ликсандру с внуками да я. Мы копали, уже плохо понимая, что к чему, когда Илария издали окликнула нас:

— Сюда! Или мне мерещится, или…

Мы перекрестились. Как подсчитал Ликсандру, там была примерно тысяча червонцев, в этом глиняном горшочке…

— Не вставай в полный рост, часовые в окошко увидят, — шепотом сказала Илария.

Пригнувшись, я добрался до походного сундука, кое-как влез в сержантский китель. На нем остался только один орден, зато самый сейчас нужный: железный крест. Когда я направился к двери, Илария, смотрясь в зеркальце, наказала:

— Если сможешь с ними объясниться, скажи, мол, ничего не знаем, не ведаем.

Да, крепко же я спал! На шоссе, наискосок от дома, стояло четыре грузовика с пулеметами в боевой позиции, у церкви — мотоциклеты. Надо же так спать! Ладонью я разгладил китель: давненько я его не надевал, больше года. Чего-то все-таки не хватало, я все время чувствовал. Но только когда открыл калитку и увидел часового с автоматом и двух офицеров, понял: не хватало пушечного гула.

— Kamerad! — издали закричал я. — Ich spreche Deutsch. Aber wenig, sehrwenig…[58]

Один из офицеров прыснул. Другой смотрел на меня испытующе: не решил ли я их подразнить?

— Мы говорим по-румынски, — бросил он. — Что тут происходит? Где люди?

— Ушли в горы. От греха подальше.

Лейтенант, который с таким аппетитом смеялся, смотрел теперь на меня дружески и очень сочувственно.

— Где ты потерял руку? — спросил он, неторопливо подходя.

— В излучине Дона. Вторая операция по окружению в излучине Дона.

— Вторая операция по окружению, — задумчиво повторил он. — Вторая в излучине Дона.

Не верилось, что он не румын, — так хорошо он говорил по-нашему. Он обернулся к товарищу.

— Как нам его поприветствовать? Как героя, как союзника, как врага, как пленного, как заложника?

Его, казалось, снова разбирал смех, но он сдержался, щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Heil! Sieg!

Солдат дернулся, переложил автомат в другую руку и улыбнулся мне.

— Господин лейтенант у нас писатель, он у нас поэт, — начал второй офицер. — Воображение, фантазия, юмор — все при нем. Знаешь ли ты, что такое писатель, что такое поэт?