Под Золотыми воротами

— Слушай, курица, то не наше дело, нам бы со своими делами разобраться, — оборвал ее Любим.

— Так там же беда с кем-то! — серые глаза Марьи с мольбой взирали на смурного воеводу.

— Ты что предлагаешь, с земляками твоими воевать, кровь их пролить из-за пленника неведомого? Может это тать да душегуб.

— Так и знала, что откажешь, — разочарованно отшатнулась она от Любима.

— Сама подумай, и поймешь, что так правильно. Всем не поможешь.

Но Марья уже обиженно шагала прочь.

Убедившись, что засаду в ближайшее время ждать не стоит, все немного расслабились. За девками перестали жестко следить, даже отпускали их под дальний куст по надобности без того, чтобы в отдалении бродил вой охраны. А куда им теперь бежать, так далеко от дома, среди дремучих лесов? Разве что в лапы разбойников или в непроходимую чащу, сгинуть от голода. Чтобы высокородные отроки вконец не заскучали, добряк Могута принялся их натаскивать биться на мечах. Мечи заменяли толстые ветки, которыми детвора охотно махала, подражая владимирскому богатырю.

Марья «по просьбе десятников» была милостиво возвращена к воеводскому костру, и теперь порхала вокруг котла под одобрительное кряканье Куна. Каша получалась что надо — наваристая, рассыпчатая, крупинка к крупинке, сдобренная сальцем и приправленная чесночком. Эх, ложку бы побольше!

— Ну как язык не проглотить? — нахваливал Могута.

— Добрая кашка, — согласно махал Яков, одаривая полевую хозяйку довольной улыбкой.

— Пересолено, — буркнул Любим, искоса глядя на раскрасневшуюся от похвал Марьяшку. «А пусть не зазнается».

— Да ты что, воевода?! Соли в меру, ни прибавить, ни отбавить, — кинулся защищать Марью Могута.

— Должно воеводе твоему дурные хозяйки готовили, так он привык недосоленное есть, — не осталась в долгу Марьяшка, вызвав улыбки десятских.

— Кун мне готовил, а твоя каша пересолена, — продолжал наступать на девицу Любим. — Этак щедро солить станешь, так мужа по миру пустишь.

— Тебе-то печаль какая? — вздернула нос Марья.

— Да мне-то никакой, — хмыкнул Любим, старательно вычерпывая ложкой последние остаточки.

— Э-э-эх, — вздохнул дедушка Кун.

4

Солнце еще не высунуло из-за окоема огненную макушку, но уже успело украсить небо на восходе мягким розовым светом. Птицы в лесу на все лады драли глотки, приветствуя занимавшийся день.

Любим с трудом разомкнул отяжелевшие ото сна веки, зябко повел плечами, стряхивая утреннюю сырость, довольно по-кошачьи потянулся.

— Чего не разбудил? — упрекнул он Куна.

— Так раненько еще, — отозвался старый холоп, деловито строгая из липовой чурочки новую ложку, — вон костровые только костры разводят, еще и похлебку не начинали варить. Отдохни, Любим Военежич, дорога дальняя.

— Нечего разлеживаться, — не дожидаясь нерасторопного холопа, воевода сам стал натягивать на правую ногу сафьяновый сапог. — Ай!!! Что б тебя!

В ступню вцепилось нечто невыносимо острое. Любим поспешно скинул сапог, перевернул и яростно начал трясти. На землю высыпалась добрая горсть колючек.

— Это что?!! — взревел воевода.

— Не ведаю, Любим Военежич, видит Бог, не ведаю! — не на шутку испугался Кун. — Я еще с вечера обувку твою, воевода, почистил, да у ног оставил, видит Бог, — в подтверждение он кинулся часто осенять себя распятием.

Любим перевернул и левый сапог, из голенища так же выкатилась кучка острых шариков. «Кто посмел?! Да уж известно кто!» Все же воевода суровым взглядом обвел сонный лагерь: одни вои, свернувшись калачиками на попонах, мирно похрапывали, другие разминали руки и ноги, сбрасывая дремоту, кто-то тихо переговаривался, греясь у костра. Никто не бросал вороватые взгляды в сторону воеводы, не спешил насладиться потехой. «Опять она!!!» — сжал челюсти Любим.

— Где эта курица рязанская?! — рявкнул он, осторожно проверяя рукой, не осталось ли чего в сапоге.

— Марья Тимофевна? — робко уточнил дед. — Так к ключу пошла по своей надобности.

Любим спешно натянул уже безопасную обувь и тяжелой походкой злого человека зашагал в сторону леса.

— Так по своей же надобности, — осмелился напомнить ему в спину старый холоп.

— Я ей сейчас покажу надобность! Я ей такую надобность покажу, сразу забудет, как почтенных мужей изводить!

Разрывая грудью сверкающую росой паутину и ломая ни в чем не повинные ветки, Любим углубился в осинник.

Найти Марьяшку оказалось не сложно, девушка умывалась у родника, подставляя холодным струям сложенные лодочкой ладони. Наплескавшись, она плавно поднялась, выпрямилась во всю стать, неспешно отерла лицо рушником, убрала за ушко выбившуюся золотистую прядку. Хороша, что и говорить. Девушка задумчиво улыбнулась своим мыслям, грациозно откидывая назад косу, наклонилась сорвать травинку и… вздрогнула, заметив в траве знакомые сапоги.

Их хозяин, скрестив руки на груди, стоял, подпирая плечом тонкую осинку.

— Здрав буде, воевода, — сладким голосом пропела Марьяша, небрежно кивая Любиму. Она мгновенно справилась с накатившим было испугом и теперь демонстрировала степенное спокойствие.

— И когда это кончится?! — не скрывая раздражения, проронил Любим.