Под Золотыми воротами

Громко хлопнула тяжелая дубовая дверь, это Горяй вылетел из гридницы, обжигая на прощание Любима ненавидящим взглядом.

— Эй, проводите рязанского боярина домой подобру- поздорову, — весело крикнул князь, продолжая забавляться всем происходящим, — да полон ему не отдавайте. Велите, пусть девок на половине княгини разместят, а отроков в горницах у трапезной. Дорогими гостями будут.

— Ах, княже, послушай старика, на свете долго живущего, — заговорил ветхий старец, сидящий по левую руку от Путяты, Любим признал в нем Михея, двоюродного деда бывшей жены, — худо это — за добро злом платить, — старик укоризненно покачал головой.

— Где ж ты, старче, зло усмотрел? — небрежно бросил Всеволод, откидываясь на лавке.

— Рязанец тебе ворога добыл, а ты ему девки пожалел. А этот, — старик костлявым пальцем указал на Любима, — наказ твой не выполнил, а ты ему милость свою оказываешь. Уж не обидься, княже, но какой слух пойдет о тебе — что милости твоей можно добиться и не исполнив веленого?

По углам заскреблась тишина, все ждали ответа Всеволода. Любим невольно заслонил плечом Марьяшу, отдавать обретенную невесту он не собирался.

— Видишь ли, старче, — ухмыльнулся молодой князь, показывая крепкие белые зубы, — я свое детство по воле братца в Царьграде провел[63], слыхали наверное? А там бояре царегородские меня подучивали — во всем прибыток искать. Какой прибыток мне будет, коли я девку рязанцу отдам?

— Слава пойдет, как о правителе справедливом, по правде живущему, — влез в разговор Якун, не оставляя надежду поквитаться с Любимом.

— По правде? — подался вперед Всеволод, словно не расслышав. — То есть я иуду, который доверившегося ему Ростиславича за девку да стол посаднический предал, должен наградить, в этом правда? Я ведь с Ярополком успел переговорить, как было, ведаю.

— Да какая разница, как было, рязанец ворога тебе привел, — проскрипел старец Михей.

— Кабы Любим шороху в Вороноже не навел да, крови не проливая, разлад про меж них не посеял, так не видать бы мне Ярополка. Не привел бы его рязанец твой пред мои очи. Какой мне прибыток с рязанца, кроме насмешек, как ловко он всех вокруг пальца обвел? А какой прибыток мне от жениха сего? — князь указал на Любима: — А такой — он мне по гроб жизни обязан будет, что бабу ему подарил, живота не жалея, служить мне верой и правдой станет. Верно, Любим Военежич?

— Верно, княже, — горячо подтвердил Любим, кланяясь.

— Так что, старче, я в накладе не останусь, — двадцатитрехлетний князь смерил старика недобрым взглядом, а потом обернулся к жениху. — А что, Любимка, коли стали бы невесту твою рязанцу отдавать, меч обнажил бы?

— Обнажил, — сознался Любим, поджимая губы.

— Каков, а? Кабы не его орлы под Колокшей да черниговцы, еще неизвестно, кто бы здесь с вами пировал, — князь завернулся в корзень, словно ему стало холодно в душной гриднице. — Смотри, Любим, я к тебе сегодня милостив, — сказал он каким-то чужим сухим голосом, — будь и ты ко мне милостив, милостив, слышишь?

— Буду, княже, буду, — с готовностью замахал головой Военежич, расплываясь в улыбке.

— Милостив, — и князь одним махом осушил хмельную чарку…

Золото купола Успенского собора ловило солнечные лучи; величественные стены, уходящие ввысь, дарили ощущение вечности. В резных каменных узорах, густо покрывавших каменную кладку, угадывались стайки диковинных птиц, большие свирепые коты, мнимые местными мастерами за львов, затейливые завитки райских трав и фигуры святых[64]. Марья, снова не скрывая восхищения, с открытым ртом разглядывала вблизи владимирскую святыню.

— И мы прямо здесь венчаться будем? — на выдохе произнесла она.

— Будете, — утвердительно махнул головой отец Феофан.

— Жалко, матушка не увидит, — вздохнула Марьяша.

— Может я за своей матушкой пошлю, — напомнил о себе Любим, выступая вперед, — да десятников своих покличу, они тут, на княжем дворе при полонянах?

— Ты ж слышал, что князь сказывал — по-тихому, с рязанской все ж венчаешься, а в граде неспокойно.

— Я как-то не заметил, — досадливо буркнул жених. — Мать-то хоть можно позвать, обидится?

— Вот кабы я Прасковью Федоровну не знал, — хитро прищурился старик, — то сказал бы — можно, а так нельзя.

— Почему? — из-за плеча жениха опять подала голос Марья.

— Ну, так, пока до детинца доедет, всю родню да соседей оповестит, что сына, наконец, женит, а там и Владимир весь. Так что нет.

— Да у князя вон бояре в тереме сидят, завтра и так весь град от них знать будет.

— То завтра, а венчать вас сейчас.

— И что ж, никого не будет засвидетельствовать? — напирал Любим. — Чай, я не вор, чтоб таиться. «Не о такой-то свадьбе Марьяша небось мечтала».

— Найду я вам видоков[65]. Здесь постойте, покличу, как все готово будет, — Феофан осенил себя распятием и, обметая ступени длиннополой рясой, пошел в прохладу церковных стен.

Любим и Марья остались одни. Изнуряющая жара изгнала с соборной площади даже завсегдатаев паперти — нищих, только ветер перекатывал пыль, да в небе молодняк ласточек становился на крыло, оглашая округу тонким писком.