Под Золотыми воротами

— Светлый князь наш, — полился ее мягкий голос, — просит вас не впадать в уныние. За грехи наши все случилось, но Бог кого любит, того и испытывает. Образ Святой Богородицы[87] невредимым вынесли. Князь велел открыть кладовые в Боголюбове, сейчас жито[88] привезут, всем хватит. Завтра князь лошадей даст, бревна из лесу возить, избы отстраивать, и в грады Суздальские за помощью отправил. Все отстроим, слава Богу, до зимы далече.

Люди кинулись благодарить. Все разом повеселели.

Марья осторожно, с поклоном подошла к княгине:

— А про моего ничего не слыхать?

— Про воеводу Военегова не знаешь? — окликнула княгиня гонца.

— Да мужей там много у Успения было, а как пламя на добро, что из церкви вынесли, перекинулось, мы врассыпную бежать. А кто-то еще ранее внутри Успения угорел, я не разобрал. А князь через Серебряные ворота вышел и в Боголюбов ускакал, а меня к тебе, княгиня-матушка, отправил.

Марья в полном смятении побрела вдоль берега. Сил не было даже молиться. «Где же ты? Как ты мог нас бросить?» — злилась она на Любима, обмирая от страха. С каждой

С каждой загорающейся на небе звездой надежда таяла. «Но святой Федор же обещал!» — вырвался стон.

— Марья Тимофевна!

Марья вздрогнула.

— Марья Тимофевна! Любим Военежич с батюшкой идут! — обрадованно шумела старшая дочь Могуты.

Совсем не от града, а откуда-то из-за Вознесенского монастыря вдоль берега шли две сгорбленные мужские фигуры и тащили третью, за ними, что-то волоча в руках, брел четвертый. Марья кинулась к ним, огибая вытащенные на просушку лодки и натянутые сети. Она уже видела, что правый широкоплечий здоровяк — это Могута, а левый… знакомая свитка, сама ведь шила… и походка — и в сумерках не перепутаешь — Любим!!!

— Любим!!! — закричала она, срывая голос.

Муж вскинул голову, придерживая тело, как мог, махнул приветственно рукой. Только сейчас Марья рассмотрела и племянника, следующего попятам за Любимом и Могутой. И Леонтий живой!

— Где же вы были? Я так волновалась, — противные слезы таки сорвались, орошая щеки.

— Да дурень этот побежал серебро свое спасать, а мы его, — кивнул Любим на не подающее признаков жизни тело. — Да я бы за ним сроду не полез, Могута все: «Угорит, давай силком утащим». Должно, в рай с праведниками собрался, — подмигнул он десятнику.

А ведь у них на плечах висел сотник Якун!

— Он помер?

— Да нет, даже не обгорел, так — дыма наглотался, отойдет.

В подтверждение Якун что-то забормотал.

— А дедушка Кун? — прошептала Марья.

— Погиб, нет деда. Царствие ему небесное. Жар сойдет, завтра покойников пойдем собирать.

— Батюшка, батюшка!!! — радостно загалдели сыновья, обступая отца.

Якуна забрали к рыдающей жене холопы. Верша отдал им и мешок, очевидно, с добром, ради которого рисковал жизнью сотник.

— Как ты, Леоша? — подступилась тетка и к племяннику.

— Лучше Якушки, — ухмыльнулся он, — а моя как?

— Переживала, я ее отдохнуть уложила.

Молодой муж устало сел рядом с ветхой лежанкой и погладил по голове спящую жену.

Любим наклонился к Михалке:

— Ну-ка глядите, кто за мной увязался, — он полез за пазуху и достал крошечного чумазого котенка. «Мяу!» — сразу подал голос недовольный кот. — Бери! — протянул отец.

— Не надобно, — надулся сын, — я Мяуку хочу. Зачем ты этого дядьку спасал, это ж наш ворог, лучше бы Мяуку спас?

— Так этого выкинуть? — Любим поднял кота чуть выше.

— Не надобно, — Михалка подхватил котенка, прижимая к себе.

С появлением Любима все завертелось: мужички отправились к лесу, ломать лапник на подстилки к ночлегу, растянули сети, чтобы к утру выловить рыбки. По берегу задымились костры в ожидании припасов из Боголюбова.

Из монастыря принесли хлеб и одеяла, монахи принялись разносить еду. Вскоре подъехал и князь с обозами. Марья признала в впряженных в телеги коней и своих лошадок. Щуча притащил лично подаренный князем мешок с зерном.

Любим с Марьей пошли благодарить Всеволода.

Князь был нарочито бодр, отдавал приказы, широкими шагами меряя берег, но Марьяша снова приметила, что Всеволод прячет горечь, что он нет-нет, да и вскинет голову на еще дымящийся город.

— Ну что, Военежич, ночевать в Боголюбов со мной поедешь? — князь указал на развернувшиеся уезжать возы.

— Благодарствую, княже, да я со своими, — улыбнулся Любим.

— Другого и не ждал. Как думаешь, ежели Успение восстановлю, да еще храмов настрою, Бог мне сына пошлет? — Всеволод как пушинку поднял младшую дочь, чмокнул в лоб и поставил на землю. — Дочек-стрекоз настрогал, а сыночка Бог не дает.

— Будет, будет сынок, — не удержавшись, влезла Марья, опасаясь, что Любим ляпнет что-нибудь не то, — и не один сынок, много сыновей, гнездо Мономашичей всегда большим было. И храм отстроим, главное — живы!

— Хорошую я тебе женку подарил, не забывай, — подмигнул воеводе князь.

— Помню, — улыбнулся Любим.

Князь уехал.

К теплому костру семейства Любима приковылял Якун.

— Не думай, что ежели ты меня спас, так мы теперь друзьями с тобой будем, — проворчал сотник.

— Да упаси Господь от таких друзей, — гоготнул Любим.

— Я за спасение свое заплачу, чтобы тебе должным не остаться, — разъярился от насмешки Якун.