Подари себе рай (Действо 2)

- Больше того, дважды говорил с Берзиным, - Аслан, вздохнув, положил досье на стол. - Для него, как и для всех других, я занимаюсь кавказскими делами. "Зачем тебе этот парень? - смеется он каждый раз. - Он русский, ну, ладно, немножко и украинец. В кавказских хитросплетениях ни уха ни рыла не смыслит. Факт? Факт". Вот и весь его сказ.

Сталин неспешно поднял телефонную трубку, но, подумав, положил ее на рычаг.

- Уверен, этот Сергей подготовил американскую корреспондентку... Элис. Переданные ею вопросы именно те, на которые мы сегодня - и именно сегодня! - хотели бы дать ответы Западу.

- Да, Берзин предварительно отработал их с Поскребышевым. Знаешь, Коба, мне бы этот парень, Сергей, во как пришелся бы кстати.

- Молодец Берзин, - словно не слыша того, что говорил Ходжаев, произнес Сталин. - Усвоил древнюю как мир азбуку успеха - точный подбор и расстановка исполнителей.

Внимательно посмотрел на Ходжаева. Подумал: "Подобрал. Расставил. Затем у мудреца-руководителя вьется кнут и пляшет пряник. А глупец сюсюкает и отпускает вожжи". Прищурил один глаз:

- Не переживай, Аслан. Берзин будет разговор со мной иметь. Тебе обязательно надо верного человека в Америку послать. Ни ты, ни досье, которое Берзин и Ежов на эту корреспондентку составили, не обладают одной важной деталью - ее отчим, издатель газеты, которую она представляет, уже получил, пока строго конфиденциально, предложение от штаба республиканцев баллотироваться в вице-президенты США. Губернатор Канзаса Альфред Лэндон и глава "Чикаго дейли ньюс" Фрэнк Нокс - вот такой тандем от партии Слона.

Внешне Ходжаев оставался бесстрастным. Однако, информация - да еще такая важная! - была получена вождем (пусть они были побратимами, пусть когда-то спасли друг другу жизнь) не от него, главы личной разведки и контрразведки Генсека, а из какого-то неведомого ему источника. И это больно его задело. Ему было бы во много раз больнее, если бы он узнал, что накануне в этом кабинете по тайному зову Ворошилова побывал Сергей и лично сообщил вождю новости, полученные Элис из дома через доверенного человека отчима, политического советника американского посольства в Москве. Сталин, будучи сам кавказцем, понимал, что сейчас творится в душе Аслана, и это его забавляло. "Хоть мы и друзья, но то, что подвластно Юпитеру..." Снисходительно усмехнулся, сказал, пряча усмешку в усы:

- С Берзиным я поговорю, завтра же.

Оставшись один, Сталин продиктовал по внутреннему телефону несколько поручений Поскребышеву и раскрыл папку ждавших его подписи бумаг, но вскоре отложил ее в сторону. Мысли уводили его в прошлое, в начало века, на Кавказ. Оттуда победное будущее казалось сплошным розовым туманом. Никакой конкретики, проблем, забот. Бесконечное всеобщее счастье. "Счастье... Это что - когда всего вдоволь? Когда ничем не ограниченная свобода? Когда каждый индивидуум достигает абсолютного совершенства, максимального развития своих способностей, заложенных природой? Человек не может обрести все это сам. Ему помогает либо Бог, либо дьявол. Мы хотим, чтобы это было государство. В какой же ипостаси выступает оно - Бога или дьявола? Раньше меня никогда не занимал этот вопрос. Вопроса не было. Теперь он преследует меня неотступно. Мать лелеет и пестует свое дитя, и до морщин и седин оно остается для нее младым чадом. Это ли не идеал для отношений государства и гражданина? Или правы эти разухабистые одесские пересмешники: "Дело спасения утопающих есть дело рук самих утопающих"? Тогда грош цена всем нашим социальным утопиям..."

К Берзину Сталин относился двояко. Он отдавал должное уму и организационной хватке симпатичного, открытого, смелого латыша. Результаты работы его агентуры - а только он, Сталин, мог делать взвешенный сравнительный анализ - не уступали, а иногда и превосходили по своей ценности, точности и своевременности (воистину, хороша ложка к обеду!) то, что получало Политбюро по каналам НКВД. И перебежчиков у него почти нет. Но где гарантии, что его люди не становятся там, за рубежом, двойными, а то и тройными агентами? Даже после первых покушений на Генсека он не страдал излишней подозрительностью. Болезнь эта стала заметной, когда из жизни ушла Надя. После семнадцатого съезда и особенно после убийства Кирова она разыгралась - да так, что иногда ему самому становилось страшно. Иногда вспышки слепого, необъяснимого недоверия даже самым близким, самым преданным ломали его настолько, что он отключался от всего внешнего мира и, обуянный страхом, отлеживался часами на своей кушетке в маленькой комнате отдыха. Или ехал - всегда с удвоенной, утроенной охраной - на Новодевичье кладбище и безмолвно жаловался жене на мертвое, цепенящее самую душу одиночество. Мягко выговаривал ей: "Вот видишь, Надюша, как мне плохо без тебя. А ты взяла и так безответственно бросила своего Котю".