Подлинные дневники Берии

Все вдруг остановились, замерли на момент, а потом так и покатились со смеху, когда поняли, что это громадная люстра в комнате под нами сорвалась с потолка — не без нашей помощи — и чуть не проломила пол. Оставалось только сожалеть, что никого не прихлопнуло, комната была пуста!

Москва, август 1952 г.

Сегодня Рафик сообщил неприятные новости. Хозяин собирает новые досье. Из семнадцати человек, на которых собираются досье, шестеро ведущие московские врачи, остальные близки к партийному руководству и по меньшей мере пятеро — евреи.

Особенно плохо, что дело идет не так, как обычно. Старик поручил его Игнатьеву, и я не контролирую ситуацию.

Раньше я бы тут же задал Хозяину кое-какие вопросы, но что-то подсказывает мне пока не соваться в это дело. Хозяин становится непредсказуемым и невыносимым, как в прошлый раз в Кунцево. Как всегда отпускал злые замечания — вначале в адрес Молотова, а к утру принялся вдруг за меня. Прежде такого не случалось.

Он говорил об Израиле — этом «сионистском гнезде», которое устроили американцы у нас под носом.

— Конечно, кое-кто может не замечать этой опасности, кое-кто из тех, кто работал в Европейском антифашистском комитете!

Все захихикали. Но не на того напали! Я посмотрел на эту старую лису и ответил по-грузински:

— Хозяин, слава богу, что мы провели менгрельское дело, а то бы имели под носом гнездо почище!

Я думал, он взорвется, но он рассмеялся и сказал:

— Висельник прав! И, как всегда, начеку и, пожалуй, поумнее многих будет! — При этом дружески ткнул меня в бок.

Как они вспыхнули ненавистью! Ведь только я могу перечить Хозяину, и ему это даже нравится.

Москва, начало сентября 1952 г.

Стоит жара, настроение неважное, нервы не в порядке. Мой врач, обеспокоенный разговорами о новом деле, считает, что я много пью и прописал мне диету.

Нина и Сергей все еще в Сочи. Лучше им не появляться в Москве. Дело Игнатьева с евреями-врачами еще не развернулось, но я решил поговорить о них с Хрущевым, так как он хорошо знаком с Игнатьевым.

Вчера ехал в паккарде на Малую Никитскую. Застряли у Арбата. Движение остановилось: пропускали группу молодых девушек — очень хорошеньких, одетых одинаково в короткие платья. Рафик, заметив мою реакцию, пояснил, что это учащиеся балетной школы при Большом театре.

Мне особенно приглянулась одна: высокая, со смуглой кожей, нос с легкой горбинкой, характерной для менгрелов. Я не мог этого упустить и отдал Рафику соответствующие распоряжения.

Через час он уже сообщил мне, что девушка — грузинка из Зугдиди. Отец — школьный учитель. Ей двенадцать лет, хотя выглядит старше.

Рафик воспринял дальнейшие распоряжения без особого энтузиазма, но как всегда все подготовил. Обед, сервировали на двоих в маленькой комнате наверху, где стоял французский диван.

Рафик привез ее в 7 часов. Ее звали Татана, это имя ей шло. На ней было простое белое платье, не скрывавшее юные грудки, волосы заплетены в две толстые косы и распущены по спине.

Она была спокойна, вежлива, и у меня поднялось, настроение. Ей было приятно встретиться со мной (Рафик представил ей меня как работника Министерства культуры).

Ей очень понравился мой дом — я ей показал кое-что, а затем привел в комнату наверху. Предложил ей соку, в который положил пару таблеток снотворного. Показывал ей мой суперсовременный «Грюндиг» и фонотеку, которая ее просто потрясла. Вскоре мы весело болтали, потом я поставил музыку Чайковского, Бородина, Рахманинова.

Она слушала внимательно, как на уроке. Я ей предложил вина, она его выпила только после моих неоднократных настояний. За обедом она сказала, что мечтает быть настоящей балериной, я пообещал устроить ей встречу с Улановой, и она пришла в восторг. Ее энтузиазм, ее красота и юная свежесть волновали меня. Я вспомнил подержанных потаскушек, с которыми в открытую развлекался Абакумов. В сравнении с ними Татана была чистым ангелом.

Когда мы ели шоколад, ее сморило, я снова поставил музыку, и она задремала. Я поднял ее и положил на диван, снял ей туфли, провел руками по ее бедрам — юным и нежным, и весь воспламенился. Но она внезапно проснулась и громко закричала. И тут я поменял тактику. Я стал жестоким. Зажал ей рот рукой и пригрозил, приказывая молчать. Но она визжала в истерике.

Чтобы заставить ее замолчать, я взял из комода ремень, повернул ее лицом вниз и несколько раз протянул по ягодицам. Это подействовало. Она замолкла. И только смотрела широко раскрытыми глазами.

…Потом она плакала, взахлеб, нос ее был мокрый, она вся тряслась, и мне захотелось поскорее от нее избавиться. Я ей дал вина с дозой снотворного и уложил спать.

Москва, сентябрь 1952 г.

Сегодня у меня был Хрущев. Грубый, хитрый, упрямый крестьянин, и сколько в нем амбиций! Тихо сидел в тени, а теперь объявился.

Больше всего не понравилась его самоуверенность, почти наглость. Все оттого, что близок с Игнатьевым, и Сам об этом знает и снисходит к нему.