Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Браун лежал, они стояли. Существует рисунок, один из репортеров сделал, да и свидетельств еще не надо, все помнят, прошло-то всего две недели! Но сегодня Уайз уже едва ли не готов присягнуть, что на самом деле было совсем не так, они не стояли, а сидели на скамьях. Браун не лежал, а стоял за кафедрой, и шла словесная дуэль.

Но все-таки он лежал, а они стояли. Неудобства он словно и не замечал. Ясные, быстрые, четкие ответы, мгновенная реакция не только на вопросы — на проходные реплики посторонних…

И этот янки, преступный мятежник, он давал нам, южным джентльменам, уроки благородства.

Сенатор Мэйсон:

— Если вы скажете, кто вас сюда послал, кто предоставил для этого средства, вы дадите очень ценную информацию.

Браун:

— Я буду отвечать свободно и правдиво на вопросы, касающиеся меня. Я скажу все, что могу, не роняя своей чести. Но я не буду отвечать ни на один вопрос, касающийся других людей.

— Кто задумал?

— Я.

— Кто снабжал деньгами?

— Я.

— Кто командовал?

— Я.

Не назвал ни одного имени, ни участников, ни помощников, ни сочувствующих — вне зависимости от того, известны уже эти имена или нет, — ни одного. Ни одного города. В его ответах самое конкретное: «Мои единомышленники в свободных штатах…»

Допрашивающие кругами возвращались и возвращались к тем же вопросам, но бесполезно.

Лейтенант Стюарт:

— Расплата за грех — смерть.

Браун:

— Если бы я захватил вас в плен, если бы вы были ранены, я воздержался бы от подобных замечаний.

…И опять он был прав. Не хотелось признавать, но ведь прав. Его, конечно, необходимо казнить: чем он умнее, тем хуже, чем благороднее, тем опаснее. Но Стюарт-то тогда не должен был угрожать — это же против кодекса южной чести. Чему их там учат, в Вашингтоне?

— Мы не разбойники, не грабители, мы хотели освободить негров, исправить то зло, которое вы, джентльмены, вершите каждодневно…

Это Браун повторял несколько раз.

Нет, обычаи Юга явно нарушались: какая ж дуэль, когда их много, а он один и ранен?

Он был невозмутим. Как ему, тяжелораненому, удавалось лежа поворачиваться то к одному, то к другому?

— Со мной вам очень легко покончить, я и так уже на краю гибели, но вопрос этот, негритянский вопрос, с ним вам придется еще всерьез столкнуться…

Однако Уайз вовсе не считал, что покончить с Брауном легко.

Теперь надо пойти к нему в камеру.

— Жизнь человека, губернатор, лишь краткий просвет между двумя пропастями. Все мы вышли из одной, все мы неудержимо несемся к другой. Я по вашей милости уйду немного раньше вас, но что значат эти мгновения рядом с вечностью?

Почему Уайз вздрогнул? Разве он не знал, что смерть — удел каждого?

«Каждого, но не мой же. Я-то молодой, здоровый, белый, я — губернатор…»

Именно здесь, в камере заключенного, он впервые явственно представил себе свои похороны, торжественный кортеж, пышную церковную церемонию…

«…потому думать надо не о смерти, а о жизни».

И Уайз втянулся в разговор о жизни. Они спорили о рабовладении, приводили друг другу исторические, юридические, теологические доводы.

— Знаете, Браун, я уже четыре года губернатор штата Виргиния. Плох тот губернатор, который не стремится в Белый дом. Да, я честолюбив, как и вы, впрочем. Но главная моя забота — вовсе не моя карьера, поверьте, вас-то мне незачем прельщать, мне ведь не надо добиваться вашей поддержки на выборах. Я люблю Америку, Браун, настоящую Америку, а вы гонялись за химерами — свобода, равенство… Я хочу видеть эту страну сильной, единой. У нас огромное будущее. Мы можем стать богаче Старого Света, богаче всех в мире. Для этого необходимы дельные, здравомыслящие люди. Вы считаете меня негрофобом. Это неверно, я стремлюсь к тому, чтобы наши негры жили хорошо. Просто я стою за порядок — каждый должен знать свое место. Кстати, я и весь белый сброд отдам вместе с неграми, только бы моя родина была первой в мире. Вот вы, Браун, — один из самых умных людей, с которыми мне пришлось столкнуться, но вы — и самый мой заклятый враг. Потому что никакие англичане не могут нам принести столько вреда, сколько инакомыслящие.

— А я, губернатор, не меньше вас люблю Америку. Начнись опять война хоть с Англией, я бы первый взял ружье, раньше ваших южан и сражался бы не хуже. Но я хочу видеть свою родину не страной рабов, а страной свободных людей. Да, я согласен с вами — самой сильной, по и самой свободной в мире. Почему люди с черной кожей считаются людьми второго сорта, а то и вовсе не людьми? Разве это по-христиански?

— А убивать — это по-христиански?

— Рабовладение — грех, рабовладельцы — грешники, потому под защитой нравственного закона они не находятся. Да мы и не убивали, наоборот, стремились охранять жизни, но на войне без жертв но бывает.

— Так можно оправдать любой мятеж.

— Наш, во всяком случае.