Подожди до весны, Бандини

Зима, самое время кучковаться вокруг обогревателей в раздевалке – просто стоять и лапшу на уши вешать. Зато Весна! Когда бита щелкает, мяч жжет мягкие отвыкшие ладони! Зима, Рождество, сезон богатеев: у них ботинки с высоким верхом, яркие наушники, перчатки на меху. До них ему особого дела нет. Его время – Весна. Ни высокие ботинки, ни навороченные наушники на поле ни к чему! До первой базы не доберешься лишь потому, что у тебя – классный галстук. Однако врал он наравне с остальными. Что на Рождество подарят? О, новые часы, новый костюм, много рубашек с галстуками, новый велосипед и дюжину настоящих бейсбольных мячей Национальной лиги.

Но как же Роза?

Я люблю тебя, Роза. Есть в ней что-то такое. Она ведь тоже из бедных, дочь шахтера, но вокруг нее постоянно все толкутся, заглядывают ей в рот, да какая разница, а он ей завидует и гордится ею: интересно, те, кто ей в рот заглядывает, замечают, что он тоже итальянец, как и Роза Пинелли?

Поговори со мною, Роза. Обрати свой взор сюда хотя бы разок, вот сюда, Роза, откуда я за тобой наблюдаю.

Надо найти ей подарок, и он бродил по улицам, и заглядывал в витрины, и покупал ей драгоценности и вечерние платья. На здоровье, Роза. А вот кольцо, что я тебе купил. Позволь мне надеть его тебе на пальчик. Вот так. Ох, да пустяки, Роза. Шел себе по Жемчужной улице, дошел до ювелирного магазина Черри, заглянул внутрь и купил. Дорого? Не-е-е. Триста, и всего делов. У меня много денег, Роза. Ты разве не слышала о моем отце? Мы богаты. Дядя моего отца в Италии. Оставил все нам. Мы из благородной семьи происходим. Не знали ничего об этом, но, как выяснилось, мы – вторые двоюродные родичи герцога Абруцци. Дальние родственники короля Италии. Хотя это не имеет значения. Я всегда любил тебя, Роза, и то, что я – королевской крови, ровным счетом ничего не значит.

Странные времена. Однажды вечером он пришел домой раньше обычного. Дома никого не было, задняя дверь распахнута. Позвал мать, но никто не ответил. Тут он заметил, что обе топки в печи погасли. Он обыскал все комнаты в доме. Пальто и шляпка матери висели в спальне. Где она может быть?

Он вышел на задний двор и позвал:

– Ма! Эй, Ма! Ты где?

Он вернулся в дом и развел огонь в гостиной. Куда она могла деваться без шляпки и без пальто в такую холодищу? Черт бы побрал этого отца! Он погрозил кулаком отцовской шляпе, висевшей на кухне. Будь I Li проклят, почему домой не возвращаешься? Смотри, что с Маммой сделал! Темнота наступила неожиданно, и Артуро испугался. Он чувствовал мамин запах где-то в этом холодном доме, в каждой комнате, но нигде ее не было. Он подошел к задней двери и снова завопил:

– Ма! Эй, Ма! Ты где?

Печка погасла. Ни угля, ни дров больше нет. Он обрадовался. Есть предлог выйти из дому, принести. Он схватил ведерко для угля и выскочил на дорожку.

В угольном сарае он ее и нашел, свою мать – сидела в темноте в углу, на перевернутом твориле для извести. Он вздрогнул при виде ее, так темно там было, а лицо ее так белело, онемев от холода, и сидела она в своем тоненьком платье, глядя ему прямо в лицо и ни слова не говоря, будто мертвая, его мать, замерзшая в углу. Она сидела поодаль от скудной кучки угля, в той части сарая, где Бандини хранил свои инструменты, цемент и мешки с известью. Артуро протер глаза от слепившего сверкания снега, уронив ведерко к ногам, и всмотрелся, прищурившись: ее фигура постепенно прояснялась, мать сидела на твориле для извести в темноте угольного сарая. Она что, с ума сошла? И что это у нее в руке?

– Мамма! – требовательно спросил он. – Ты что тут делаешь!

Она не ответила, но рука разжалась, и он увидел, что в ней было: мастерок, мастерок каменщика, его отца. Все тело и ум его возмутились и запротестовали. Его мать во тьме угольного сарая с отцовским мастерком. Как грубо вторглись в то, что принадлежало ему одному. Его мать не имела права здесь быть. Будто она его тут обнаружила за мальчишеским грешком, точно в том же месте, где он, бывало, этим занимался; а тут она, сидит и злит Артуро его же воспоминаниями, он ее ненавидел, ее – тут, с отцовским мастерком в руке. Что это даст? Ходить и напоминать себе о нем, одежду его перебирать, кресло трогать? О, он ее сто раз видел – смотрит на его пустое место за столом; а теперь – вот, держится за его мастерок в угольном сарае, замерзла до смерти уже, но ей это безразлично, как покойнице. В ярости он пнул ведерко для угля и расплакался.

– Мамма! – зло крикнул он. – Ну что ты делаешь? Зачем ты здесь сидишь? Ты же умрешь тут, Мамма! Заколеешь!

Она поднялась и, качаясь, направилась к двери, вытянув перед собой побелевшие руки, с печатью холода на лице, от которого отхлынула вся кровь, – мимо него, в вечернюю полутьму. Сколько она тут просидела, он не знал, – может, час, может, больше, – но то, что она, должно быть, полумертва от холода, он понял. Она шла в оцепенении, осматриваясь так, будто видела это место впервые.